РЕАЛИЗАЦИЯ ФЕДЕРАЛЬНОЙ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЙ ПРОГРАММЫ ДОШКОЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

Курс повышения квалификации на тему «Реализация ФОП ДО с использованием эффективных стратегий воспитания и образования детей 2-7 лет».Стоимость – 950 руб. Сертификат государственного образца. Прошел рецензирование на dpomos.ru.

С. Якобсон, И. Прусс
ПОСЛЕДНЯЯ ПОБЕДА БУРАТИНО
(Формирование морального сознания у дошкольника)

ЯКОБСОН Софья Густавовна — кандидат психологических наук, автор статей по проблемам формирования морального сознания у дошкольников.
ПРУСС Ирина Владимировна — журналист.
Рецензент: Михайленко Н. Я., кандидат педагогических наук.
Якобсон С. Г., Прусс И. В.
Последняя победа Буратино. (Формирование морального сознания у дошкольника) — М.: Знание, 1983.— 96 с. (Нар. ун-т. Пед. ф-т; № 8).

Почему человек сам, без контроля и принуждения отказывается от своих личных выгод и интересов во имя моральных ценностей и ради блага других людей? Как это возможно? По силам ли это маленькому ребенку? Что побуждает малыша сделать верный моральный выбор, как помочь ему в этом? Психолог и журналист объединили свои усилия, чтобы понятно и интересно рассказать обо всем этом тем, кто хочет помочь маленькому человеку одержать первые моральные победы над самим собой.
Для родителей, слушателей и преподавателей народных университетов.

«ЧТО ТАКОЕ ХОРОШО И ЧТО ТАКОЕ ПЛОХО» В ИСПОЛНЕНИИ ДЕТЕЙ

Детям отдали комнату, а мамы, конечно же, устроились на кухне. Они давно не виделись, им было о чем поговорить, и они радовались этой возможности.
Но вот из комнаты донесся вопль: «Не трогай! Это мое!». Ответный вопль был столь же громок, но невразумителен. Разговор прервался на полуслове, мамы напряженно вглядывались в закрытую дверь. Галя вскочила и бросилась к детям, но Оля успела удержать ее.
— Брось! Пусть сами разберутся. Ничего, не убьют друг друга. — Вопли, действительно, стихли сами по себе, и мамы перевели дыхание.
— Храбрая ты, Ольга, — странным тоном иронической похвалы сказала Галя. — Я, конечно, понимаю, что самостоятельность — великая вещь, но все хорошо в меру. Ты когда-нибудь наблюдала, чем они занимаются друг с другом? Такой полет фантазии — умрешь от скуки. Так и липнут к тебе, если предложишь им что-нибудь действительно интересное ну, для них, разумеется, и полезное, между прочим. Я давно заметила, что слухи о безграничной детской способности «выдумывать из себя» сильно преувеличены. И потом, ты же слышишь: «Дай! Не трогай!» Общение на высшем уровне, прямо-таки дипломатический раут…
— Вот, вот, — горячо подхватила Ольга, — а ты туда пойди и прочти им лекцию о правилах хорошего тона. Они, знаешь, в шесть лет потрясающе восприимчивы. Особенно к лекциям, нотациям и примерам из жизни великих исторических деятелей. Ты свою Варвару булавкой к юбке пришпиль, чтобы она впитывала от тебя всю мудрость жизни. А потом отцепи и посмотри, какой она беспомощной окажется среди сверстников. Знаешь, банально, но верно: учит жизнь, а жизнь — это не ты, не твои книжки и мудреные игры «для развития», это прежде всего общение с себе подобными. Ты ее сегодня одернешь, заставишь поделиться — она завтра конфеты спрячет, чтобы даже ты не видела. А дети все видят. Дети с жадным ребенком играть не будут, вот это и есть самое страшное наказание. Я в этом смысле очень на детский сад надеюсь, пусть там, среди детей, учится жить.
— Что же она у тебя в саду, добреет?-— спросила Лида.
Оля подумала и ответила честно:
—- Да, нет, пока не очень…
«Не трогай, это мое» — кричала именно ее дочь.
Все мы хотим, чтобы наши дети выросли добрыми, честными и справедливыми, чтобы они не обижали друг друга. Но не знаем, как это сделать. Потому спорим об этом часто и долго. Как правило, подобные споры выливаются в столкновение двух концепций. Обе они достаточно широко распространены, обе почти всегда находят себе сторонников.
Главная фигура первой концепции — взрослый. Исходная посылка: моральные нормы, в которых сконцентрирован многовековой опыт общения и сотрудничества людей, передаются от старших младшим. Только с помощью взрослого маленький человек может приобщиться к этому главному достоянию человеческой культуры, усвоить и освоить его. И потому именно взрослые — родители, воспитатели — несут на себе всю полноту ответственности за моральное здоровье ребенка (так же, впрочем, как и за физическое и интеллектуальное).
Вторая концепция наделяет главной воспитательной силой свободное и самостоятельное общение детей друг с другом. Исходная посылка: поскольку сотрудничество людей невозможно без соблюдения определенных правил по отношению друг к другу, дети сами откроют для себя эти правила, поймут их необходимость и пользу, сознательно им подчинятся. Игра — то же сотрудничество; любая игра развалится, если дети не будут учитывать интересы своих партнеров, делиться игрушками и так далее. Этот первый самостоятельный опыт социальной жизни ничем не заменим.
И действительно, нет ли в свободном, самостоятельном общении дошкольников между собой таких элементов, которые приводили бы ребенка к принятию и реальному осуществлению нравственных правил?
Это — одна из проблем целой научной области, психологии морали. Решение ее принципиально для психо-логической теории нравственности. «Фундаментальная проблема социальной психологии, — писал в начале века Мак Дауголл, один из основоположников этой науки, — как общество делает человека моральным». Хотя с тех пор прошло немало времени, никак нельзя сказать, что эта фундаментальная проблема разрешена.
А от того, что нам скажет по этому поводу наука, во многом зависит педагогическая практика. Какова должна быть роль взрослого в нравственном воспитании детей? Какие надежды мы можем связывать с самоорганизующимся детским обществом? Теперь уже большинство детей вырастают в детских садах, очень много времени проводят друг с другом. Как организовать их общение, чтобы оно приносило максимальный педагогический эффект? Когда взрослому лучше тактично устраниться, предоставляя детям самим возможность найти правильный выход из положения? Как и когда необходимо вмешаться?
До конкретных ответов на эти практические вопросы еще далеко. Правда, кое-что выяснится, когда вы дочитаете книгу до конца. А сначала надо хотя бы понять, могут ли дети шести-семи лет самостоятельно овладеть моральными нормами и научиться с их помощью регулировать свои отношения.
Пока мамы спорят, заглянем в комнату.
Известно, что чужие игрушки всегда лучше своих. У Маши, шестилетней хозяйки дома, игрушек много. Ее ровесница, Галина дочь Варенька, тянется к ярко накрашенной кукле неопределенного возраста, одетой в нечто кружевное и воздушное.
— Это моя кукла, — строго говорит Маша. Здесь все принадлежит ей, и она хотела сказать только, что играть будет именно с этой куклой. Варя с сожалением отступает.
— Вот тебе, -— Маша вытаскивает за ногу из угла другую куклу огромных размеров, которая некогда ходила и покачивала головой, впрочем, это давно ушло в прошлое, как и хороший цвет лица, и пышное богатство платья.
— Можно эту? — Варя извлекает из другого угла совсем потрепанную куклу средних размеров — ее удобнее заворачивать и укладывать в постель.
Маша почему-то задумывается, потом милостиво кивает головой: «Бери!», и пытается всучить полинявшую громадину пятилетней Кате.
— Нет, — твердо говорит Катя. — Хочу эту, — и показывает на воздушно-кружевное.
— Это моя, — повторяет Маша, — это я с ней играть буду.
Катя вздыхает и долго отказывается от замены.
— Ну возьми обезьяну. Смотри, какая смешная! Мохнатенькая, и у нее ручки двигаются, и вот это платьишко ей подходит…
Катя соглашается на обезьянку, действительно забавную и симпатичную.
А Маша продолжает делить игрушки явно в свою пользу: гора тряпок, коробок, тарелочек рядом с ней растет, гостьям же лишь кое-что перепадает. Но они уже не обращают на это никакого внимания: укутывают, укладывают, укачивают своих детишек. Несправедливость раздела игрушек не производит на них впечатления.
Никто из них не напоминает хозяйке, что так не принято принимать гостей, что вообще-то правильней делить игрушки поровну, никто не произносит сакраментального: «У тебя много, у меня мало, так нечестно…» Деликатность гостей?
Но одеяло, выделенное Кате, слишком мало для ее обезьянки: недолго думая, она выдергивает из Машиной кучи большой и яркий платок.
— Не трогай! — кричит Маша. —- Это мое! Вот твое, а это — мое!
— Мне это маленькое, — кричит в ответ Катя. — Видишь, у моей дочки ноги голые.
— Все равно нельзя,-— стоит на своем Маша, не дам я тебе этот платок.
И, быстро оглядев комнату, стаскивает с подушки наволочку:
— На!
Катя успокаивается.
Варю этот мимолетный конфликт оставляет совершенно равнодушной. Увлеченная подготовкой к «прогулке», она лишь подняла голову на крик и тут же вернулась к своим неотложным материнским заботам.
— Ну вот, — деловито сказала она, завязав последний бант на одеяле, — теперь можно идти в гости. К кому мне в гости приходить?
Ни для кого из трех наших юных героинь в этот момент как бы не существовало ни нормы хозяйского гостеприимства, ни нормы «надо делиться». Не было их не только для Маши, которая упорно нарушала эти нормы, их не было и для Вареньки, и для Кати. Они жили, скорее, в мире предметов, интересовались соотношениями предметов: чтобы одеяло было достаточно велико, чтобы была коробка, из которой можно сделать постель для куклы; отношения друг с другом интересовали их гораздо меньше, а принципы, правила этих отношений и вовсе ускользали от их внимания.
Некоторые эксперименты, проведенные советскими психологами, позволяют предположить, что это вообще характерно для детей такого возраста. Вот один из подобных экспериментов.
Психолог Р. А. Курбанов предложил шести-семилетним детям, воспитанникам московского детского сада, сочинить пьеску для кукольного театра. Куклы были тут же, реплики придумывались на ходу.
— Вот, смотри, — говорил психолог каждому из три-дцати юных сценаристов, — у этой куклы — пусть ее зовут Аня — много игрушек. А у этой — ну, скажем, Нади — их очень мало. Что скажет твоя Надя?
— Дай мне этого петушка! — оживленно включалась в игру очередная девочка.
— А что ответит Аня?
— Не дам, не дам! — пищит девочка, энергично тряся куклой. — Мне самой петушок нужен!
— Дай, пожалуйста, — говорит она дальше, старательно меняя голос.
Этот диалог, сводящийся к бесконечному «Дай!» — «Не дам!», затягивался, не развиваясь, не обогащаясь никакими аргументами. Чтобы спасти «пьесу» от неминуемого провала, пришлось ввести третий персонаж — Надину подругу, тоже девочку без игрушек. Теперь было кому обсудить безнравственное поведение Ани, вынести ей общественное порицание, наконец, воззвать к ее совести.
Только двое воспользовались этой возможностью. Остальные ни разу не вспомнили о принципе «надо делиться», не привели его в качестве аргумента. Зато одна из сценаристок обогатила сюжет таким ходом.
— Давай украдем у этой Аньки медвежонка! Она отвернется, а мы украдем…
Значит, в отношениях друг с другом дети не используют моральные нормы как регулятор этих отношений? Не вспоминают о них в ситуациях, которые легко разрешимы именно с помощью этих норм? Может быть, в этом возрасте дети вообще не знают о их существовании?
Нет, знают.
Множество экспериментов, да и простой житейский опыт свидетельствуют, что шести-семилетние дети прекрасно знакомы с моральными требованиями, которые предъявляют им взрослые, легко и непринужденно воспроизводят их в разговорах со взрослыми же. «Нехорошо лгать». «Надо делиться игрушками и лакомствами» «Делить игрушки надо поровну».
Правда, не излишне задать себе странный на первый взгляд вопрос: что они имеют в виду, когда говорят это? Замечательный детский психолог Жан Пиаже, чьи работы стали классикой психологии, утверждает: лет до шести представления детей о смысле моральных правил неопределенны и существенно отличаются от наших с вами представлений об этом.
В специальных беседах с детьми швейцарский психолог выяснил, например, что они путают понятия «ложь» и «нехорошие слова» (ругательства). По его мнению, это говорит о том, что смысла в запрещении обманывать ребенок до шести лет просто не видит. Еще дольше дети склонны одинаково оценивать сознательную ложь и непреднамеренную ошибку.
Жан Пиаже рассказывал своим маленьким испытуемым две истории. Мальчика на улице напугала большая собака. Вернувшись домой, он рассказал маме, что видел на улице собаку, большую, как корова. И вторая история: вернувшись из школы, мальчик говорит маме, что получил хорошую оценку. Никакой — ни хорошей, ни плохой — отметки он не получал, но мама довольна и выдает ребенку награду.
Оценки, данные детьми двум этим историям, подчинялись одному общему принципу: ложь настолько плоха, насколько в нее трудно поверить. Потому «собака большая, как корова» — ложь совсем плохая: так не бывает. А в хорошую оценку легко поверить, и потому это «неплохая ложь».
Непреднамеренный обман, приведший к серьезным последствиям, кажется детям предосудительней лжи, которая ни к чему плохому не привела. Логика та же, что и в известном случае с чашками: по мнению многих детей ребенок, нарочно разбивший одну чашку, заслуживает наказания, ровно в пятнадцать раз более легкого, чем ребенок, случайно разбивший пятнадцать чашек. Ж. Пиаже назвал эту особенность детского сознания моральным реализмом. По сути, за ним — неумение видеть и оценивать побудительные мотивы поступка.
Именно к такому выводу и пришел психолог: «Ребенок неспособен рассматривать акты, относящиеся к сфере нравственности, ни в терминах внутренних мотивов совершившего их лица, ни в понятиях социального значения самого этого акта для отношений между людьми…»
«Нельзя лгать» — запрет, почти всегда идущий от взрослого и важный именно в отношениях детей со взрослыми. Крайне редко бывает (если бывает вообще), чтобы шестилетняя девочка обиделась на другую девочку за обман. Грань между фантазией и реальностью у детей настолько зыбка, они так часто совершенно искренне выдают желаемое за действительное, что тут часто и взрослый запутается: соврал? нафантазировал?
Может быть, с другими нормами, необходимыми для регулирования отношений детей друг с другом, дело обстоит иначе? Например, дележ игрушек — это уже всецело сфера детских отношений. Причем к семи годам, когда долгая жизнь в детском саду уже почти за плечами, процедура эта производилась ими так часто (и чаще всего самостоятельно, без всякого вмешательства взрослых), что тут, надо полагать, ими накоплен богатейший социальный опыт. Неужели с таким-то опытом трудно понять необходимость, пользу, нравственный смысл «надо делиться», «делить игрушки надо справедливо, то есть поровну»?
Действительно, как показало одно из советских психологических исследований, с этими нормами у детей куда больше ясности, чем с запретом на ложь. Подавляющее большинство детей уверенно провозглашают, что делить игрушки надо поровну, и имеют в виду именно то, что говорят.
Правда, как это ни странно, в исследовании обнаружилась небольшая группа шести-семилетних детей, тоже воспитанников детского сада, которые и не подозревают о существовании такой нормы. Когда одному мальчику предложили оценить, хорошо ли разделил игрушки его сверстник, забравший себе львиную долю, мальчик сказал: «Хорошо. Хочет себе много, а им мало». Другой, услышав это, возмутился: «Нет, плохо». Мальчик спросил с искренним изумлением: «Почему?»
Таких было незначительное меньшинство. Очень мало оказалось и детей, проповедующих другую крайность:
хорошо — это когда другим отдаешь больше, чем берешь себе, все остальное плохо. Но все-таки нашлись и такие…
Однако когда психологи стали разбираться с остальными, с этим самым «подавляющим большинством», обнаружилось, что и тут все не так просто.
Элементарная логическая задачка: что значит «делить игрушки надо поровну» — значит, хорошо, когда их делят поровну, и плохо, когда себе берут больше, чем отдают товарищам. Верно? Ничего подобного.
Оставлять себе «немного больше» — тоже хорошо и правильно. Такова логика большинства детей, произвольно расширяющих пределы дозволенного. Они достаточно четко и определенно усвоили «что такое хорошо», а вот представление о том, «что такое плохо», размыто и нечетко.
А довольно большая группа детей реагировала на «плохо» только потому, что боялась сама оказаться обиженной. То есть оценивалась не справедливость вообще, а только справедливость по отношению ко мне — маленькое смещение понятий, выводящее разговор из сферы морали.
До сих пор мы вместе с психологами выслушивали рассуждения и мнения детей по поводу абстрактных ситуаций, кровно никого не затрагивающих: никому из детей, оценивающих раздел игрушек, не предстояло с ними играть. А если в реальной дележке будут задеты личные интересы наших юных героев, как это скажется на их оценках? Итак, новый эксперимент психолога Р. А. Курбанова.
Сначала шести-семилетним детям предлагали оценить поступок некоего мальчика (девочки), который вот только что ушел отсюда. Он собирался тут играть с двумя своими товарищами и уже разделил игрушки на три части, себе забрав много, а им оставив мало. В другом варианте эксперимента этот вечно отсутствующий Некто, наоборот, разделил игрушки строго поровну. И в том и в другом случае надо было поставить ему оценку, поместив его на одну из семи ступенек нарисованной лесенки: вниз, если Некто поступил плохо, наверх, если хорошо.
— На самую нижнюю его, — строго говорит семилетний Дима, — потому что он жадный, не хочет свои игрушки отдавать.
— Он поделил плохо, — оценивает ту же ситуацию Стасик. — Он себе больше оставил намного, а им три только. Он не так поделил.
Не менее точны и оценки в противоположном варианте.
— Эта девочка хорошо поделила,— говорит Ира,— у всех всего по два, чтобы им не было обидно… Прежде чем делить, надо думать, и она подумала, что надо поделить поровну.
— На самую верхнюю надо ее поставить,— уверенно показывает Маша,— вот сюда. Она добрая, а не жадная, она девочкам в долю посылала.
Короче говоря, все дети проявили моральную зрелость оценок, и каждый мог достойно обосновать свое решение, пользуясь именно той терминологией, в которой говорят о нормах. За их словами неизменно стояло осознанное, а иногда и прямо высказываемое: нельзя быть жадным, надо делить поровну, иначе нечестно, несправедливо, другим обидно будет.
А дальше всем этим мальчикам и девочкам предложили увлекательнейшее занятие: мальчикам — оборонять крепостные ворота от нападения врагов, девочкам— одевать хорошеньких кукол в прелестные платьица, маечки, чулочки. Перед началом игры все тот же таинственный Некто поделил игрушки. В первом варианте он, как и прежде, оставил себе львиную долю, но выделил каждому участнику эксперимента ровно столько игрушек, сколько ему необходимо: для трех крепостных ворот — ровно три пушки, для куклы — один, но полный комплект одежды. Во втором варианте Некто поделил все честно, только игрушек у него на этот раз было слишком мало — не хватило ни ему, ни герою (героине) эксперимента.
И поплыла определенность недавно столь уверенно выносимых моральных оценок, и встал справедливый Некто на одну ступеньку с несправедливым — на среднюю ступеньку лесенки.
Костя, например, оценивая раздел военной техники, с которой сам играть не собирался, поставил несправедливого сверстника на нижнюю ступеньку лесенки. Теперь его отношение к той же в принципе ситуации совсем иное:
— Он не плохо поделил и не хорошо. Плохо, если он даст один танк.
А шестилетняя Маша, бывшая столь принципиальной в роли эксперта «чужой» ситуации, на этот раз сказала:
— Мне нравится, как она поделила. Она даже очень хорошо поделила, она не оставила куклу голой.
И хотя не поставила делившей «высший балл», все- таки подняла оценку на несколько ступенек.
Ту же метаморфозу, только с противоположным знаком, претерпели оценки других детей, оставшихся неудовлетворенными справедливым разделом игрушек.
— Он не хорошо поделил,— говорит Стасик,— ему и мне недостаточно. Нам надо еще по одной. Если бы он был хороший, он бы мне дал еще.
И снизил оценку справедливого мальчика с высшей до средней.
Другой мальчик, размещая справедливого Некто на этот раз на средней ступеньке, объясняет:
— Потому что он средний. Он поделил поровну. Если бы он дал мне еще, то я бы его поставил сюда (на одну ступеньку выше), а если бы еще запасную, то сюда (еще на одну ступеньку выше).
Если в абстрактных рассуждениях, не затрагивающих личные интересы ребят, дети теряют четкость моральных критериев только на одном — отрицательном — полюсе альтернативы, то когда эти интересы затронуты, как мы видим, оценки детей вообще теряют четкую связь с нравственными принципами. Тут уже значение имеет только одно: насколько удовлетворены в сложившейся ситуации самые непосредственные желания и интересы ребенка.
Психологам, кажется, удалось нащупать источник путаницы моральных понятий и представлений в голове ребенка. Для подростка, для взрослого человека отношения с другими людьми имеют самостоятельный смысл и ценность: нам очень важно, по каким мотивам другой помог нам или отказал в помощи, важно, как мы выглядим в его глазах в данной ситуации, важно, чтобы в наших отношениях были соблюдены определен-ные моральные и социальные принципы, с которыми мы всегда соотносим свои поступки и поступки окружающих. Именно поэтому моральные нормы могут выполнять главное свое назначение: регулировать наши отношения друг с другом.
Маленький человек осознает себя, скорее, в мире вещей и непосредственных ощущений, чем в мире людей и их отношений друг с другом. Его гораздо больше волнует, чтобы кукла не осталась «голой», чем всякая несправедливость. Непосредственная эмоция — довольство или недовольство предметным содержанием ситуации, возможностью или невозможностью удовлетворить свое сиюминутное желание — вытесняет из его сознания моральные принципы и нормы.
В экспериментах, о которых мы рассказали, выяснилось, что ребенок просто психологически не готов к тому, чтобы придерживаться более или менее последовательной программы действий по отношению к другому человеку, чтобы сознательно строить эту программу в соответствии с законами нравственности. Даже самый жадный ребенок способен порой на поступок, близкий к тому, что мы называем нравственным поступком,— может поделиться с товарищем самыми вкусными конфетами и самыми яркими игрушками, уступить, ограничив свое желание ради интересов другого ребенка. Но он сделает это, повинуясь не осознанному моральному принципу, а случайному внутреннему импульсу — что называется, по настроению. Столь же неустойчивы и его оценки ситуации.
Вырваться из плена непосредственных эмоций и желаний, подняться над потоком конкретных ситуаций, увидеть в них общие законы человеческих отношений и сознательно им подчиниться сам ребенок не может, по крайней мере, в этом «нежном» возрасте. Неожиданно и исчерпывающе объяснил это один из юных участников другого эксперимента, забравший себе большую часть игрушек, несмотря на недавние декларации.
— Ты же хотел поделить поровну?
— Я забыл.
— Почему?
— Игрушки очень красивые…
Сам ребенок не может. И сверстники не могут ему помочь. К семи годам наши юные герои накапливают весьма солидный опыт общения с ровесниками и многому учатся в этом общении, но нравственными принципами отношений с себе подобными они тут не овладевают.
«Дети быстро отучат его жадничать. С жадным никто не захочет иметь дело, а это наказание пострашнее всего, что мы можем выдумать…»
«Дети не терпят несправедливости и не прощают ее никому, тем более сверстнику…»
Неправда, говорят данные экспериментов, терпят и прощают. Даже не замечают. Неправда, будут играть с жадным ребенком. Как считают ученые, в этом, до-школьном, возрасте надежды на воспитательную роль детского сообщества именно в сфере нравственности не вполне оправданы.
Где получают дети первое поверхностное знание о моральных нормах? Конечно же, у взрослых.
Доктор психологических наук С. Н. Карпова и психолог Л. Г. Петрушина последовательно провели группу пяти-шестилетних детей через несколько ситуаций: дети сначала беседовали со взрослым, потом играли «во взрослых» (в дочки-матери, в шоферов), потом психологи воссоздавали в эксперименте обыденные и естественные отношения детей друг с другом без всякого контроля и влияния взрослых. Выяснилось: чем дальше от взрослого мира, тем слабее действие моральных норм, тем реже их вспоминают и уж тем более им следуют. Само по себе общение детей друг с другом не создавало внутренней необходимости придерживаться этих принципов, их не порождало.
А куда торопиться? Ну, не до семи лет, так после — ребенку все равно некуда деться, со временем он так или иначе научится жить среди себе подобных, усвоит основные правила общения и сотрудничества, в том числе и моральные нормы… Всмотритесь в окружающих вас взрослых (начнем при этом с себя): вам не кажется, что некоторые люди, вполне освоив внешние формы «культурного» поведения, которые позволяют им удерживаться на самом поверхностном уровне общения, вместе с тем так и остались «дошкольниками» в глубинных его слоях? Это — когда наши моральные оценки неустойчивы и употребляются в основном для внешнего, а не для внутреннего пользования, так и не превращаясь в реальные ориентиры поведения. Это — когда непосредственная эмоция легко вытесняет всякие соображения о правильном и неправильном, о должном и запретном. Это — когда радость обладания вещью побеждает стремление доставить радость другому человеку.
Так почти никогда не бывает с теми, кто в детстве получил от взрослых настоящий нравственный заряд, этот заряд сохраняется на всю жизнь.

А КАК ИХ НАУЧИШЬ?

Галя была недовольна своими родителями и собой как результатом их воспитания. В институте она, как могла, наверстывала упущенное: планомерно, день за днем обходила музеи, выставки и театры, мужественно боролась с приступами сонливости в консерватории, много читала и при этом не позволяла себе получить хоть одну четверку на экзаменах. Для окружающих Галя очень старалась быть человеком, приятным во всех отношениях. Ей, правда, изрядно мешала природная резковатость и некоторая жесткость мнений и оценок, но она пыталась с собой бороться, и порой не безуспешно. Галя сознательно и целеустремленно «строила себя» по лучшим образцам и во многом вполне преуспела. Но комплекс потерянного в детстве, не впитанного с молоком матери «настоящего воспитания» был в ней силен. Он-то и определил ту мощь воспитательного воздействия, которую она обрушила на свою единственную дочь.
Галя и тут стремилась соответствовать лучшим образцам. Вареньку с младых ногтей приучали к хорошей музыке и хорошей литературе. В студии эстетического воспитания дошкольников ее учили танцам, рисованию и языкам. Мать отыскивала в библиотеках редкие детские книги по истории и, не найдя соответствующих, прилагала огромные усилия, пытаясь переложить специально для этой цели изучаемого Ключевского в вариант для четырех-пяти-шестилетней слушательницы.
Нет ничего благодарней усилий, которые мы тратим на детей. Варя действительно была на редкость развитой девочкой, намного обгоняя сверстников в богатстве речи, умении оперировать самыми разнообразными сюжетами, умении видеть и слышать звуки, краски мира, не говоря уже просто о ее информированности, поражавшей, впрочем, гораздо сильнее взрослых, чем детей.
Но в одной сфере Варенька оставалась самой обыкновенной двух-, трех-, потом шестилетней девочкой — в сфере нравственной. Маленькой она категорически не желала ни с кем делиться ни игрушками, ни сластями и с легкостью отбирала то и другое у детей — ее физическим развитием занимались тоже, и она была сильнее, выносливее многих. Когда же не удавалось отобрать (взрослые вмешивались не вовремя), Варя проявляла недюжинные дипломатические способности, выманивая желанное у другого ребенка. Со временем ее приучили вести себя более или менее «прилично» в этом отношении, но она явно повиновалась, скорее, маминому окрику или страху перед маминым гневом, чем внутреннему импульсу отдать, доставить радость другому.
Позже обнаружилось, что Варенька может и соврать в явно корыстных целях: чтобы избежать наказания или получить незаслуженное одобрение и награду. Мелкие детские преступления множились: вот Варя свалила свою вину на соседского мальчика и без всяких угрызений совести слушала его оскорбленные вопли, настаивая на своем перед лицом родителей; вот подговорила подружку истратить деньги, выделенные на покупку хлеба, на мороженое; вот… Любая мать может продолжить этот список детских прегрешений, всем известных. Варя была не хуже и не лучше многих, но явно не тянула на «хорошую девочку».
С этим Галя смириться никак не могла. В ее замысле по строительству собственной дочери был, очевидно, какой-то роковой просчет.
Человек сугубо рациональный, отличница и максималистка по натуре, Галя сделала самое для себя естественное: засела в библиотеку и с тем же рвением, с каким штудировала Ключевского и новейшие книги о развитии интеллекта у дошкольников, начала разыскивать решение проблемы в популярных и даже специальных трудах по психологии морального становления личности. Довольно быстро исчерпав не слишком длинный список соответствующей литературы на русском языке, она пустила в ход английский, которым владела весьма изрядно. Честно говоря, опасность утонуть в чрезмерном изобилии информации была не слишком велика, даже если бы Галя действительно собрала все, что выходит в мире на эту тему. Вот один из косвенных показателей того, что проблема этического развития ребенка — одна из наименее разработанных научных областей: в последнее время в мире в среднем ежегодно выходит девятьсот—девятьсот шестьдесят работ, посвященных психологическим проблемам чтения, и сто двадцать — сто сорок работ, посвященных психологии морали.

Галя отыскала дорогу на семинары и конференции психологов, где не стеснялась задавать вопросы. Через некоторое время она могла бы уже сделать вполне приличный доклад на эту тему.
Подход к делу был у нее сугубо прагматический: ей нужно было выработать конкретную программу действий по отношению к своей дочери, программу научно обоснованную (что для Гали означало — беспроигрышную). Потому ее не интересовали философские взгляды на происхождение нравственности. А зря, общая установка, философский подход к человеку определили все, что делалось на нижних этажах «человекознания», в конечном итоге именно он определял направление поиска и ориентацию всех конкретных педагогических программ в этой области воспитания.
Философы с древнейших времен думали и спорили о том, что может заставить человека поступиться своими интересами ради интересов других людей, ради принципа или идеи.
Человек от природы эгоистичен и зол, говорили одни философы. Только страх перед богом, законом и обще-ственным мнением может заставить его соблюдать моральные нормы и терпеть вообще какие бы то ни было ограничения своих желаний. Только убеждение в том, что соблюдать моральные нормы в конце концов выгодно, может заставить человека сознательно им подчиниться. Итак, подавляйте дурные естественные инстинкты, с детства внушайте страх перед возможными (обязательными!) последствиями моральных преступлений, убеждайте в выгоде «хороших поступков»— это единственный способ обуздать человека, сделать его приемлемым для жизни среди людей.
Это убеждение старо, как мир, и примерно так же живуче. Им проникнуты книги многих буржуазных авторов, которые в самой разной форме — художественной и научной — пытаются внушить людям, как выгодно соблюдать моральные нормы с самого раннего детства.
Проявляй доброту, и тебя будут любить, будь внимательным к окружающим, заботься об их интересах — и они ответят тебе тем же. Все это не вызывало бы никаких возражений, если бы авторы не обосновывали постоянно необходимость нравственности выгодой. С точностью до цента высчитывать доход от каждой улыбки, каждого ласкового слова — такая логика обращена к человеку очень специфическому. Очевидно, авторы глубоко убеждены, что другие обоснования нравственности не были бы приняты читателями.
Человек от природы добр, говорили другие философы (ярче всех, пожалуй, эту точку зрения выразил Жан-Жак Руссо). Только уродливые общественные отношения, основанные на неравенстве и несправедливости, уродливое воспитание, культивирующее в человеке эгоизм, зависть и суетность, заглушают естественную доброту, подавляют все лучшее в душе человеческой. Итак, не противьтесь природе, живите естественно, действуйте, повинуясь первым (всегда благородным) порывам чувств, и учите тому же самому своих детей — это все, что нужно, чтобы воцарились мир и согласие между людьми.
Человек не рождается ни злым, ни добрым, утверждают философы-марксисты. Он становится тем или иным под влиянием строя жизни общества, непосредственного окружения, в котором ребенок растет и складывается как личность. Следовательно, общество в целом и особенно непосредственное окружение маленького человека несут на себе всю полноту ответственности за его моральный облик.
Философов Галя не читала, она читала психологов. Но психологи донесли до нее следы философских баталий: «человек от природы добр»—«человек от природы зол». Может быть добр, может быть зол, писали психологи-биологизаторы, но в любом случае — от природы. Эта концепция сложилась в начале века, одновременно с зарождением социальной психологии как науки, ее, по сути дела, отрицая. В последние десятилетия с общим признанием успехов генетики она вновь завоевала популярность.
«Этот в отца,— говорили когда-то бабки, заметив, как пятилетний мальчик прячет под подушку полученное лакомство и тянется за лишней порцией,— своего не упустит». «Ну что вы хотите,— вздыхает за чашкой кофе молодая мама, жалуясь на скверный характер дочки,— у нее такая тяжелая наследственность! Вы посмотрите на мою свекровь — от нее же просто житья нет…»
Биологически наследуемая нравственность — нонсенс, бессмыслица; она отнимает у человека свободу выбора между добром и злом, а где нет выбора — нет и не может быть нравственности. Тем не менее биологизаторский подход и сегодня вполне удовлетворяет многих молодых (иногда и не очень молодых) мам и пап не только модностью своей естественнонаучной терминологии. Он чрезвычайно удобен для всех, кто не хочет или не может (или думает, что не может) прилагать особых усилий к воспитанию собственных детей. «Такой уродился» — это же полное освобождение от ответственности, полное прощение грехов душевной лености и родительского эгоизма.
Именно это и оказалось для Гали решающим. Не разбираясь в тонкостях научных аргументов «за» и «против», она тут же отбросила биологизаторский подход просто потому, что он лишал ее всякой надежды на успех и делал бессмысленными любые усилия.
Не биологизаторы заставили Галю задуматься над возможной тщетностью своих усилий, а классик детской психологии Жан Пиаже.
Как интеллектуальные способности, так и моральное сознание формируются, по Пиаже, поэтапно. Он выделил два этапа морального развития, границу которых отнес к восьми—десяти годам. Этап первый. Ребенок принимает моральные нормы не потому, что понимает их назначение и пользу, но только в силу уважения и любви к взрослому — источнику этих норм и судит о нравственности или безнравственности поступка только по реакции взрослого: все, что вызвало его гнев,— плохо, все, что вызвало его одобрение,— хорошо. Отсюда подмеченные Пиаже особенности морального сознания ребенка на первом этапе, о которых мы уже говорили: неумение его видеть и оценивать мотивы поступков, «моральный реализм», путаница во многих нравственных понятиях.
Этап второй. В самодеятельном сотрудничестве — игре, любой кооперации — со сверстниками ребенок начинает понимать истинный смысл и назначение моральных правил. («Без правил игры не будет»,— объясняли Ж. Пиаже его юные собеседники.) Впервые он начинает соотносить проступок товарища и свой собственный не с реакцией взрослого, а с нормой. Впервые осознает, что правила бывают разные, что их можно менять, но без них вообще никак нельзя. Впервые становится не только «объектом» авторитетного влияния взрослого, но и «субъектом» нормативных отношений с товарищами — он и исполнитель правил, и «контролер» за их исполнением, и «инстанция», выносящая наказание виновнику.
Но тогда выходит, что права Ольга: надо спокойно ждать, когда в свободном и самостоятельном общении с себе подобными Варя «созреет» до сознательного принятия нравственных правил и сама их освоит. Нижняя граница первого этапа, по Пиаже, восемь лет, Варе только шесть — рано еще.
Однако у каждого этапа не только своя специфика, но и свое назначение, своя роль в общем процессе нравственного становления человека. Авторитет взрослого, его усилия, так много значащие именно на первом этапе морального развития, должны быть употреблены с максимальным эффектом и принести свои плоды. Потом, когда «главная скрипка» перейдет из рук родителей в руки сверстников, многое будет уже поздно. Вот сейчас в свои шесть лет Варя врет, высказывая при этом вполне зрелые моральные суждения. Спросите ее, и она вам ответит, что врать нехорошо. А Катя в свои пять лет не врет никогда, ни при каких обстоятельствах. «Кто чашку разбил?»— «Катя!» — тут же доложат Варенька или Маша, и Катя сразу подтвердит: «Да, это я разбила». Лида со смехом рассказывает, какие неудобства порой приносит ей эта абсолютная честность ребенка. Этап-то один, а дети — разные.
Ж. Пиаже исследовал только моральное сознание, изучал высказывания детей на моральные темы — связи между этими высказываниями и поведением его не интересовали. И не оставил он после себя никаких рецептов, как сделать шестилетнюю девочку правдивой.
У бихевиористов тоже своя теория, но вот как раз из нее легко сделать определенные, очень конкретные педагогические выводы. Что там делается в душе ребенка, что он про себя думает и чувствует, мы не знаем, заявили бихевиористы, и знать не хотим. Душа — это по части философии, литературы, поэзии и религии, уважающий себя ученый не должен заниматься такими туманными вещами: их ни пощупать, ни измерить, ни доказать невозможно. Но не зная, что происходит «в душе» собаки, мы легко обучаем ее приносить палочку, подавать лапу, караулить жилье и стадо. Кто сказал, что ребенок устроен как-то иначе?
Принцип прост и сводится к двум главным словам: «стимул»—«реакция». Поощряйте детей, когда они действуют правильно, наказывайте за проступки — и они в ответ на ваши стимулы рано или поздно начнут выдавать правильную реакцию. Принцип чрезвычайно соблазнителен не только своей простотой и доступностью, но и универсальностью: именно так можно научить ребенка говорить правду, уважать старших, решать арифметические задачи, шить и вырезать из дерева.
Галю не шокировало слово «дрессировка» по отношению к ребенку. А если честно, разве не таким способом Галя еще до года посадила Вареньку на горшок и освободилась от проблемы пеленок? Разве по-другому она добилась того, что Варя неизменно и тщательно убирает свои игрушки по вечерам? Хорошо чистить зубы, класть по местам вещи — это все простые навыки. Но нравственность, честность, доброта, справедливость?
Галя сама одно время пыталась действовать по подобной программе, знала на собственном опыте, насколько поверхностны и ограничены ее результаты. Она хотела сделать свою дочь не «хорошо воспитанной», а хорошей девочкой, что, оказывается, неизмеримо сложнее.

ПЕРВЫЙ ВЫБОР

Как-то в пылу спора о нравственном воспитании Лида вдруг спросила Галю:
— Послушай, а чего ты, собственно, хочешь от Вари?
Застигнутая врасплох, Галя замолчала, а потом попы-талась сформулировать свою мысль.
— Хочу, чтобы она была доброй, честной, справедливой…
Лида ждала: общие слова. Что они конкретно значат для шестилетнего ребенка? В каких именно поступках Вари могут и должны проявляться эти великолепные качества?
Галя подумала и продолжала:
— Конечно, при мне Варя в основном ведет себя прекрасно. Я ей забываться не позволяю. А ты когда- нибудь видела, как она и Катя делят между собой игрушки, если нас нет поблизости? Я несколько раз случайно наблюдала. Катя твоя, как и при тебе, никакой разницы: боится, как бы себе лишнюю игрушку не оставить, Варя — как бы лишнего не отдать. То есть, понимаешь, пока вся ее воспитанность на мне держится, на моем контроле, а за моей спиной она и выманит, и отберет, что захочет.
И наконец, долгожданная формулировка:
— Я хочу, чтобы Варя и без моего контроля, по собственному разумению вела себя правильно, хорошо по отношению к окружающим. Чтобы никто не мог сказать, что моя дочь жадна или несправедлива.
Так сформулированная задача поражала трудностью почти невыполнимого замысла. Требовать от ребенка, чтобы он сам, без всякого давления извне отказался от своего кровного интереса — во имя чего? Интересов других людей? Да он еще своих собственных как следует не понимает: ему бы вкусненького, яркого, ему бы всласть наиграться, вот и все его интересы… Во имя принципов добра и справедливости? Да какие принципы у шестилетнего ребенка! Вон Пиаже свидетельствует: лет до восьмидевяти все моральные принципы ребенка не его, а у взрослых заимствованные более или менее пустые формулы, и даже когда он этих принципов действительно пытается придерживаться, так это в надежде на похвалу и поддержку взрослого или из страха перед его гневом…
Но Галя не зря противопоставила свою дочь Кате. Катя действительно легко уступала в спорных случаях, часто и охотно делилась с другими детьми, была девочкой, несомненно, в общем доброй и отзывчивой (разумеется, не без срывов и исключений — у кого их не бывает в любом возрасте!) Причем была склонна соблюдать эти нормы и при маме, и без мамы.
Что такие дети есть, знает каждый, кто долго общался с дошкольниками. Такие дети неизменно обнаруживаются и в психологических экспериментах. Их может быть немного, но они есть всегда.
Вот эксперимент кандидата психологических наук Е. В. Субботского. Дошкольникам предложено переложить шарики от пинг-понга из коробки в ведерко с помощью чуть-чуть выпуклой лопатки. Руками шарики трогать запрещено. Задание в принципе не выполнимо, но дети об этом не подозревают. А выполнившему положен приз — конфета. Тут, конечно, психолога срочно вызывают зачем-то из комнаты, и ребенок остается один на один с невыполнимой задачей и полной возможностью, нарушив условия, обманом получить право на приз.
Почти половина шести-семилетних детей этой возможностью не воспользовалась. А как потом выяснилось из спеииальных бесед, им тоже хотелось заслужить конфету и похвалу взрослого.
Страх перед разоблачением? Но обманувшим на глазах «праведникам» психолог невозмутимо выдавал и конфету, и похвалу, и честность некоторых детей не выдерживала этого дополнительного испытания. А остальные? Механически затверженный родительский запрет? Одни затвердили крепче, другие слабее, третьи не затвердили вовсе?
Эксперимент кубинского психолога Марии Терезы Бурке-Бельтран «проигрышная» лотерея. Кубинские дети того же дошкольного возраста вытаскивают из коробки билетики с нарисованными на них кружками. Один кружок означает выигрыш — конфету, но таких билетиков в коробке нет: продемонстрировав один детям, психолог тут же незаметно прячет его. Итак, вытащи билет, посмотри, что тебе досталось, положи его назад, да еще перемешай с другими и только потом докладывай, можешь ли претендовать на конфету.
Опять полная иллюзия свободы выбора. И опять почти половина детей не воспользовалась этой свободой, чтобы обманом получить приз.
Альтернатива жесткая: или обман и конфета, или честное поражение, третьего не дано. Но даже в такой лабораторно «чистой» ситуации дети ведут себя очень по-разному, демонстрируя самые разнообразные отношения к нравственному требованию «не солги». Вот девочка из эксперимента Е. В. Субботского, обычно веселая и общительная, зажав незаслуженный приз в кулаке, быстро и незаметно скрывается, в уголке ест свою конфету, и нет на ее лице радостного отсвета победы. Вот кубинская девочка в ответ на вопрос экспериментатора что-то невнятно шепчет и только с третьей попытки крайне неуверенно произносит: «Один кружок у меня был…» Маленький кубинец в ответ на тот же вопрос: «Ну, что там у тебя?»— поднимает два пальца, но шепчет: «Один»! Столь же неуверенно ведут себя и многие маленькие правдолюбцы в обоих экспериментах. Похоже, механически затверженного ответа, как вести себя в подобных ситуациях, у них нет — они мучительно колеблются в поисках этого ответа.
Если бы их спросили и они смогли бы сформулировать свое желание, наверное, они бы сказали: «Ну почему только два варианта и в обоих надо что-то терять? Почему не дано третьего, примиряющего мои желания с моральными требованиями?»
Так дети, конечно, не скажут. Но как только находится малейшая возможность примирить непримиримое, уклонившись от неприятного выбора, многие дети мгновенно отыскивают эту возможность и устремляются к ней. Они пытаются найти ее и там, где, по сути, ее нет, нисколько не уступая при этом в изобретательности взрослым, которые тоже не любят суровости морального выбора — кто же его любит?
Детям шести-семи лет рассказали такую историю (девочке — о девочке, мальчику — о мальчике). Героине (герою) рассказа очень хотелось мороженого, и прямо у киоска она нашла две монетки. Но только она собралась воспользоваться удачей, как появилась другая девочка и, плача, спросила, не находила ли та монетки, которые
мама дала на мороженое, а она потеряла где-то поблизости. Закончить эту историю предлагалось юным слушателям.
Кажется, любой нормальный взрослый увидит два исхода: скрыть находку или отдать ее потерпевшему. А дети сразу нашли третий вариант. Вот что они предлагают сделать.
Сережа И.: «Я бы сказал, чтобы отдать мальчику одну монету и себе одну…» Вера С.: «Надо спросить у девочки, сколько она хочет мороженого, и если одно, то отдать одну монету».—«А если хочет два?»— После долгого размышления, с глубоким вздохом: «Ну, тогда две монетки отдать…»
Лена К. сочинила такой бесконфликтный конец: «Она отдаст две монеты и спросит, как зовут девочку, и скажет: «Давай дружить! Давай разделим монетки!» Эта девочка отдаст Маше (потерпевшей) одну монетку и себе одну. Девочки купили по мороженому». Другой вариант бескровного решения этой проблемы тоже был описан с трогательными подробностями: купив одну большую пачку мороженого, новые друзья тут же съели ее, откусывая и передавая друг другу.
Этот самый третий вариант — отдать одну монетку— дети деликатно называют «поделиться», явно забывая, что монеты не принадлежат нашедшему.
Неосознанная подмена ситуации делалась с тем, чтобы удалить из нее необходимость морального выбора, при котором в любом исходе что-то теряешь. Новая, созданная воображением детей ситуация была куда удобнее: она устраивала всех, в том числе и собственную совесть.
Наконец, произнесены эти ключевые слова «моральный выбор». Он составляет ядро нравственного поведения — осознанный или неосознанный, совершаемый мгновенно или с долгими, мучительными колебаниями, но он всегда, как дамоклов меч, висит над нами и совсем не всегда от него удается уйти, уклониться. Похоже, что неуверенность, смущение, колебания малышей в экспериментах Е. В. Субботского и М. Т. Бурке-Бельт ран (примеров можно привести еще много) были связаны именно с трудностями морального выбора. И Галя хочет от своей дочери именно этого: научить ее делать правильный моральный выбор.
Можно ли ждать и требовать этого от шестилетнего ребенка?
Стоит ли так много значения придавать, как это делает Галя, тому, как шестилетний малыш разделил игрушки, даже если он проявляет устойчивую склонность обделять товарищей? Повод ли это вообще для рассуждений о морали?
Какие именно обстоятельства превращают это обыч-ное, повседневное для детей занятие — раздел игрушек— в ситуацию морального выбора, ставя ее в один ряд с ситуациями бесспорно моральными?
Пройдет не так уж много времени, и подобные вопросы потеряют смысл: нравственное содержание множества повседневных ситуаций станет явным и бесспорным. Вот девочка — почти уже девушка, но все-таки еще девочка — собирается на первое в жизни свидание. Она так многого ждет от этой встречи, так долго к ней готовилась, но внезапно заболела бабушка и больше некому с ней посидеть — напоить чаем, возможно, вызвать врача. Бабушка добра, как все бабушки на свете, она чувствует, как хочется девочке уйти, и говорит: «Иди, иди, деточка, я ничего, я полежу, может быть, отлежусь как-нибудь». Девочка вглядывается в ее лицо, видит, как ей плохо и страшно оставаться одной, словно бы взвешивает объективную величину опасности — на самом деле в эту минуту и происходит моральный выбор между страстным желанием уйти, жалостью и любовью к бабушке и долгом, повелевающим быть рядом с больной. В том, что это именно моральный выбор, нет никаких сомнений.
А тут — игрушки. И желание владеть ими не менее страстное, чем желание девочки оказаться на условленном месте.
Итак, первое, что роднит решение простенькой задачи— как разделить игрушки — с любой ситуацией морального выбора: желание решить эту задачу в собственную пользу.
Второе: это желание тут же приходит в противоречие с желаниями других людей. Что бы ни говорила больная бабушка, внучка прекрасно понимает, что ей страшно оставаться одной, что состояние ее требует, чтобы дома кто-то был. И Катя, и Варя, и Маша хотели бы забрать себе лучших кукол, лучшие тряпки и тут же заняться бесконечным переодеванием кукол.
И наконец, третье: культура диктует норму решения подобных противоречий. Бабушке всегда хотелось бы видеть внучку рядом с собой, но совсем не всегда это желание приобретает статус нравственного требования. Внучка прекрасно это знает. Знает, когда можно уйти, чмокнув бабушку в щеку и кивнув ей на ходу: «Не скучай!» Знает, что сейчас этого сделать нельзя — нельзя лишить больного человека помощи и поддержки. Есть такая норма. Если же вернуться к нашим малышам, то для них нормой будет при равных правах равный раздел игрушек между всеми участниками.
Сочетание этих трех элементов и создает ситуацию морального выбора, к чему бы ни сводилось его содержание: оказать помощь попавшему в беду человеку или, торопясь по своим делам, пройти мимо; выбросить на улицу уже никого не забавляющую собаку или обречь себя на годы ухода за ней; признать свою ошибку в проекте, навлекая на себя тем самым недовольство коллег и начальства, подозрения в некомпетентности, или, скрыв ее, отправить дальше дефектным. Список можете продолжить сами. От любого случая из этого списка раздел игрушек в принципе ничем не отличается. Это полноценная модель морального выбора.
Как же научить детей делать его правильно?
Галины поиски, одержимость проблемами воспитания привели ее в детский сад, в котором вели эксперимент психологи Института общей и педагогической психологии. В детском саду проходил в это время не обыкновенный, а «преобразующий» эксперимент — он должен был превратить несправедливых детей в справедливых. Сюда она привела не только свою дочь, но и детишек подруг.
Заглянув в комнату для игр, в которой шел эксперимент, Маша закричала:
— Домики! Ой, девочки, домики!
Катя и Варя немедленно полезли за ней.
— Мы здесь играть будем?— деловито спросила Варя у тети, выходившей им навстречу из комнаты.— Извините, здравствуйте. Здесь, да?
— Да, мы с вами здесь поиграем, только немного позже, когда до вас очередь дойдет. А вы пока туда пойдите, познакомьтесь с детьми…
Действительно, они были похожи на домики — столы, загороженные с трех сторон ширмами. У каждого из трех было даже окошко, у среднего — два. Катя, когда ее впустили в средний домик, немного постеснялась, но вскоре не выдержала и полезла смотреть в окна. Из окошек соседних домиков на нее смотрели любопытные личики двух ее партнерш.
— Слушай, новенькая, как тебя там, от тебя ко мне дорога идет!
— И ко мне тоже,— раздался голос справа. — Как горки. Жаль, окошки маленькие, а то бы скатиться можно было.
Окна среднего домика соединялись с окнами соседних наклонными желобами.
— Это не для вас дороги, а для грузовичков,— объяснила та самая тетя, что по трое впускала в комнату.— Я Кате игрушки буду давать, всякую кукольную одежду, она между вами эту одежду делить будет и каждому его долю на грузовичках будет отправлять. А потом мы в дочки-матери поиграем, кукол своих оденете — вон они у вас, куклы, на столах сидят.
Лица в окошках разом исчезли: девочки бросились к куклам. Куклы были прекрасные — с осмысленными лицами, улыбчивые, голубоглазые.
Еще лучше оказались платьица, которые положили перед Катей: одно все в кружевах, другое яркой рас-цветки, третье модное, совсем как у мамы, четвертое и пятое не уступали трем предыдущим.
— Тут пять платьиц,— в растерянности оглянулась Катя на тетеньку, сидевшую чуть позади в ее домике.— На три не делится.
— Ты уж подели как-нибудь, пожалуйста,— сказала тетя.
Катя вздохнула, оставила себе одно платьице, как мамино, а девочкам отправила по два. Так она поступала и дальше.
— Ты почему так делала?-— спросит ее потом психолог, что тихо сидела рядом с Катей и ни во что не вмешивалась.— Себе одно, а девочкам по два, себе два, а девочкам по три?
— Надо же по-честному. Я им поровну старалась,— сказала она, будто в чем-то оправдываясь.
— А себе можно не поровну?
— Себе можно меньше.
— А больше себе можно?
— Больше никак нельзя,— серьезно ответила Катя.— Им обидно будет. А мне хватит,— успокоительно сказала она, утешая то ли себя, то ли тетю.— У меня вон сколько осталось, и все красивое.
— Но тебе хотелось бы, чтобы у тебя больше было? Чтобы все было твоим?
— И девочкам столько же? Конечно, хотелось бы…
Общее число игрушек, поделенных Катей, было кратно трем, но ее доля оказалась меньшей: увлеченная одеждой и грузовичками, Катя не вела общий счет нарядов, но каждый раз заново решала проблему деления на три неделимого на три числа. Решала одним и тем же способом.
Маша тоже решала эту проблему одним и тем же способом, только противоположным. Из пяти платьиц она оставляла себе три, а девочкам посылала по одному. А потом сказала тетеньке то же самое, что и Катя:
— Надо, чтобы им поровну было.
— А тебе?
— Но нельзя же мне одно, а им по два,— возмущенно ответила Маша, считая это объяснение абсолютно исчерпывающим.
Оно и было исчерпывающим.
Забрав себе шесть рубашечек из восьми, она объяснила и это:
— Они очень быстро пачкаются. И вообще, девочкам не нужно столько одежды, а моя дочка на праздник собирается…
Варя делила кукольную одежду медленно, колебалась всякий раз, прежде чем откладывала платьица или
кофточки в сторону для отправки, часто передумывала и забирала отложенное, потом снова возвращала на место. Иногда она искоса поглядывала на тетю; убедившись в полном ее нейтралитете и неизменной доброжелательности, стала действовать решительнее. Ее деление на три тоже было пристрастным — в свою пользу.
Через такую же процедуру прошли триста пятьдесят мальчиков и девочек, воспитанников разных детских садов. Девочки делили кукольную одежду, а мальчики— игрушечную военную технику для предстоящей «войны»: крошечные танки, самолеты, бронетранспортеры и пушечки.
Задача разделить «военную технику» или кукольные наряды была, по сути, чисто нравственной. Отдать или забрать себе, поделить поровну или использовать командирские полномочия и нейтралитет экспериментатора в свою пользу?
Четверть мальчишек и девчонок (Маша с Варей в их числе) оставляли себе львиную долю игрушек. Некоторые из них в последующих беседах с психологами не давали этому никаких объяснений: «Просто так»; «Не знаю, почему». Некоторые пытались оправдаться: «Я сделал так, чтобы девочек защитить от врага» (благородная цель должна была, очевидно, уравновесить неблаговидность действий). Или еще так: «У меня, конечно, побольше; я подумал, что им больше не надо». А другой заявил: «Я хотел себе больше, потому что я люблю в военные игры играть». Любят ли то же самое его товарищи, мальчика не интересовало, как и Машу не интересовало, смогут ли девочки обойтись скромной долей выделенной им одежды и не соберутся ли они тоже на бал со своими куклами.
Все это, конечно, интересно: как ведут себя дети в ситуации морального выбора — вполне достойная тема для психологического эксперимента. Правда, подобных экспериментов проводилось уже немало, и о нескольких мы рассказывали. Стоит заметить, однако, что в тех исследованиях перед детьми ставилась альтернатива жесткая и однозначная: или солги и получи приз или честно признайся в поражении. Тут же при разделе игрушек возможны были разные варианты поведения: можно было забрать себе много больше игрушек, чем отдать партнерам, можно немного больше, можно поровну, можно оставить себе чуть меньше, можно изменить тактику поведения на глазах товарищей, а можно стоять на своем.
И тут же обнаружилось, что практически все эти варианты поведения были детьми использованы, да ещё и по-разному ими объяснены в специальных беседах на эту тему: палитра их отношений к моральной норме, их поведение оказались богаче и разнообразней, вмещая в себя, кроме черного и белого, много других цветов и оттенков.
И все-таки пока эксперимент не выходил за рамки обычного, традиционного, констатирующего. Где же преобразование детей жадных в добрых, несправедливых в справедливых?
А этот преобразующий эксперимент просто еще не начался. И прежде чем он начнется, попробуем понять основную его идею.
Идея преобразующего, или формирующего, эксперимента проста, но она оказалась чрезвычайно продуктивной для психологии.
Столкнемся мы — и психологи, и непсихологи — с человеком злым, жадным, с несправедливым чьим-то поступком, станет нам тяжело, неприятно, даже если не на нас направлена эта злость и не по отношению к нам совершена несправедливость. И обязательно зададим себе сакраментальный вопрос: откуда такое в человеке берется? А как на этот вопрос ответишь, если всякий человек сложен, все в нем переплетено и взаимосвязано, и концы этих связей упрятаны в его личной истории, и не видной глазу, и не поддающейся приборам психологии?
До недавнего времени психологи опирались в своих поисках на наблюдения (сродни обычным нашим наблюдениям друг за другом, за своими детьми, только научные наблюдения проводятся последовательно и тщательно, по особой программе и старательно фиксируются во всем до мелочей). И еще психологи использовали — и до сих пор активно используют — так называемый констатирующий эксперимент, мгновенную «фотографию» состояния и поведения человека в данных, заранее продуманных и тщательно организованных условиях.
Много таких экспериментов провели ученые, занимающиеся психологией морали. Не имея развитой теории, эта область психологии, как и бывает в подобных случаях, изобиловала гипотезами. Почти все они одна за другой не выдерживали испытания наблюдением или чисто проведенным экспериментом.
Одной из таких гипотез было, например, предположение, что ребенок осваивает нормы морали «по образцам», следуя примеру родителей или товарищей в каждой конкретной ситуации. Предполагалось также, что стремление соответствовать ожиданиям взрослых вкупе со знанием того, что именно взрослые хотят и ждут от ребенка, позволит ему выбрать для подражания лучшие образцы и отвергнуть худшие.
Один из констатирующих экспериментов был посвящен проверке этой гипотезы. Детям, которых никак нельзя было заподозрить в незнании моральных норм взрослого мира, в частности, той, что запрещает обманом добиваться награды (в специальных беседах предварительно выяснялось, что они действительно знают о таком запрете); показали несколько коротеньких киносюжетов о том, как разные дети ведут себя в игре на приз — выигравший получает конфету. Вот одна девочка, честно выиграв, победно зажимает приз в руке. Вот мальчик, не сумев выполнить условия игры, с сожалением докладывает об этом взрослому (судя по происходящему на экране, тот никак не мог сам контролировать ход игры) и остается без конфеты. Вот, наконец, еще одна девочка, проиграв, ловко и незаметно подтасовывает результат, и взрослый торжественно вручает ей незаслуженную награду.
Вскоре юным кинозрителям — участникам эксперимента — предложили сыграть в эту же игру. Условия в ней были слегка изменены, и теперь никто не мог в ней выиграть, но знали об этом только психологи. И что же? Большинство детей взяли за образец поведение героини последнего фильма, с большей или меньшей точностью повторив ее трюк и предъявив претензии на награду. Никто из них не позаботился даже об изобретении собственной методы обмана — зачем, если только что продемонстрированная обещает успех?
Вот вам и сила примера…
Эксперимент доказал, что сама по себе демонстрация лучших образцов совсем не обязательно порождает стремление им следовать (и в том случае, если мы сопроводим эту демонстрацию восхищенными возгласами: «Ах, какой хороший мальчик! Какой честный! Вот и ты бы был таким!..»). О роли образцов-эталонов в нравственном становлении ребенка мы еще много будем говорить; здесь же мы вспомнили о них в связи с остроумным и точным экспериментом.
Констатирующий эксперимент требует больших усилий, точно продуманного «сценария», а главное — он требует четкой предварительной концепции, гипотезы, которую он или подтвердит, или опровергнет. Лучшие из таких экспериментов вошли в классику психологии, во все ее хрестоматии.
Но что делать, если нет ни концепции, ни гипотезы? В каком направлении двигаться? Что проверять? Какие характеристики и связи характеристик закладывать в основу эксперимента?
Именно в такой ситуации пребывали исследователи психологии морали. Тут советские психологи и предложили преобразующий эксперимент как новый метод научного познания в психологии. Логика их рассуждения была при этом примерно такова.
Да, нам неизвестен психологический механизм, формирующий моральное поведение. Его-то нам и нужно найти, найти в эксперименте. Но в конце концов что такое моральное поведение? Совокупность неких действий, поступков. Например, справедливый раздел игрушек. Отказ получить награду с помощью обмана. Ведь речь идет не о моральном сознании, а именно о моральном поведении. Поведение — всегда действие.
Действия совершаются в определенных условиях. Условия можно организовать, их можно менять — долгая практика констатирующего экспериментирования научила исследователей управлять лабораторной ситуацией. А что если попытаться таким путем сформировать нужное действие? Постоянно меняя условия, подобрать, наконец, такие, которые приводят к необходимому результату?
Конечно, таким способом можно обнаружить не сам психологический механизм становления нравственности, но лишь условия, необходимые и достаточные для того, чтобы этот механизм сработал. Однако, владея ситуацией, в которой устойчиво и надежно, раз за разом, сколько бы мы ее ни повторяли, мы получаем нужный эффект, мы получим тем самым и бесценный материал для дальнейшего научного анализа. Любую ситуацию можно разложить на «составляющие» и найти все главные звенья цепи, все «ведущие узлы» механизма, то есть в конечном итоге получить ясное представление о самом механизме. Скажем осторожнее: одного из механизмов рождения нравственности в человеке.
Итак, отбираем детей заведомо жадных, лживых, несправедливых (что с ними делать, с добрыми, честными и справедливыми, если они уже таковы? Поди узнай, как они такими получились?..) Начинаем с ними кропотливую работу, по сути дела, работу педагогическую, ибо тут и задача перед нами стоит сугубо воспитательная: сформировать в ребенке те нравственные качества, которых ему определенно не хватает. Причем для чистоты эксперимента отберем не обычных шести-семилетних детей, чье поведение в этой сфере неустойчиво: может поделиться с товарищем, может не поделиться, может соврать, но может и правду сказать, отберем тех, кто устойчиво, и упрямо нарушает интересующую нас норму; такие дети, как выясняется, уже есть в этом невинном возрасте.
Работаем, опираясь на все, что только может быть в нашем распоряжении: на интуицию и здравый смысл, на опыт многочисленных констатирующих экспериментов с их в основном отрицательными или неопределенными результатами, на догадки и предположения теоретиков— философов, психологов, на веками накопленный опыт выдающихся педагогов, действовавших не «по науке», а «по искусству», во многом интуитивно.
Только в отличие от них, плеяды великих известных и неизвестных педагогов и воспитателей, будем четко и однозначно фиксировать каждый свой шаг, чтобы не ускользнула от нас ни одна деталь, которая поддается фиксации: показавшись сегодня не существенной, не окажется ли она завтра решающей?
Итогом этого психолого-педагогического эксперимента и должно стать преобразование детей жадных— в добрых, лживых — в честных, несправедливых — в справедливых. Потому и называется эксперимент преобразующим, или формирующим. Обычные эксперименты не имеют перед собой такой задачи, они исследуют в разных ситуациях, в разных условиях состояние объекта, каков он есть.
Преобразование, формирование — процесс, он предполагает определенную динамику событий и перемен. Не фотография, а киносъемка. Изучается не состояние, а становление. По каким документам легче изучать, как учится ходить ребенок,— по фотографиям или по кинопленке? Это еще один выигрыш, который дает нам преобразующий эксперимент по сравнению с констатирующим.
Но вернемся к нашим девочкам. Пока они, нисколько о том не подозревая, принимали участие в традиционном констатирующем эксперименте — первой стадии другого эксперимента, преобразующего. Для него и были отобраны те, в чьей упорной склонности брать себе больше и лучше, а другим отдавать меньше и хуже не оставалось никаких сомнений. Все остальные для чистоты эксперимента исключались.
Так Катя освободила свою маму от необходимости ездить с нею на «игру». Чем сама была крайне недовольна.
Выбыла из игры и Маша, но по другой причине: Ольге надоела «лишняя» нагрузка, а после тяжкого разговора с психологом (о нем речь впереди) почувствовала себя оскорбленной и заявила, что не собирается больше делать из дочери «материал для диссертации».

НОВЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ БУРАТИНО И КАРАБАСА

Пора начинать собственно преобразующий эксперимент. Вот они, перед нами, мальчики и девочки, очень разные: общительные и замкнутые, заброшенные родителями и заваленные подарками и сластями, развитые и не слишком. Объединяет их только одно: явное, ничем не прикрытое и не скрываемое стремление присвоить самые лучшие игрушки и побольше. В этом своем стремлении они настолько откровенны, это поведение для них настолько естественно…
Ну, с чего начнем?
Ясно, что прежде всего они должны научиться соотносить свой конкретный поступок с эталонами хорошего и дурного. То есть, проще говоря, признать, что по крайней мере на этот раз, распределяя игрушки, они провели эту операцию плохо. Очень важно, чтобы они признали это сами.
Одна из наиболее интересных психолого-педагогических программ, созданных за рубежом и направленных на формирование нравственности у ребенка, основана именно на признании и осознании собственной вины в каждом конкретном случае. Родители и воспитатели, следуя этой методе, не уличают провинившегося, но строят свою беседу с ним так, чтобы он сам сформулировал, в чем виноват и какие последствия его поступок вызвал — или может вызвать — для других людей. Обычно самопризнание вины служит достаточным наказанием за нее, большего не требуется. Специальные исследования показали, что дети, так воспитанные, легко признаются в ошибках и проступках (качество, само по себе очень ценное для их дальнейшей жизни среди людей), обладают обостренным чувством вины и глубоко ее переживают. Правда, те же исследования показали, что эффект этой программы воспитания, как правило, ограничивается сферой морального сознания и… практически не влияет на поведение. Статистически значимых корреляций между воспитанием по такому методу и моральным поведением обнаружить не удалось. Питомцы системы грешили, каялись, переживали и грешили снова, или не грешили с такой же степенью вероятности, как и все остальные.
Тем не менее хорошие педагоги всех времен до всяких специальных психолого-педагогических изысканий высоко ценили такое самостоятельное признание и осознание вины. Это понятно: как выработать у маленького человека сознательное отношение к тому или иному поступку, не поместив этот поступок в определенную систему координат хорошего и дурного, не научив ребенка самостоятельно соотносить свой поступок с общепринятыми моральными образцами?
Впрочем, как мы уже убедились, дети этого возраста в подавляющем большинстве достаточно хорошо разбираются в том, что правильно, а что не правильно с точки зрения морали. Во всяком случае, по отношению к чужому поступку, к чужой ситуации. Что ж, попробуем подтолкнуть ребенка к тому, чтобы он перенес это знание на свой собственный поступок.
Итак…
— Варенька, как ты сегодня поделила игрушки?
— Я? Хорошо поделила. Им дала и себе оставила. — Скажи, а как хорошо делить игрушки?
— Поровну.
— А не поровну — плохо? Себе больше игрушек забрать, ребятам меньше отдать — плохо?
— Плохо.
— Давай пересчитаем, сколько игрушек ты себе оставила, сколько девочкам отдала…
У Вари со счетом все в порядке. Она не только может лихо отбарабанивать до ста и обратно, она даже к восьми четыре прибавить может. И разделить девять яблок на троих для нее никакого труда не составляет, особенно когда речь идет об абстрактных яблоках из задачки. Но сейчас она считает довольно медленно.
— Ну, так как же ты разделила?
Помолчав, Варя тихо, но твердо сказала:
— Хорошо…
Она оказалась не одинока в своем упрямом отрицании очевидного. Больше половины юных участников эксперимента категорически утверждали, что все в порядке и поделили они игрушки хорошо. Остальные сразу же признали, что поделили плохо.
Многие из них долго молчали, прежде чем решиться на такое признание, произносили его тихо и больше не играли с оставленными для себя игрушками. А один мальчик, признав, что сегодня он плохо разделил игрушки, тут же сообщил психологу, что он очень хороший и его все любят. Ему просто необходимо было противопоставить вынужденной отрицательной оценке «маленького поступка» положительную оценку себя в целом. На этом он полностью успокоился: оценка себя в целом была, конечно, «главнее» и снимала для мальчика как сам инцидент, так и внутреннюю от него неловкость.
Только Маша, быстро и равнодушно признав, что она сегодня «плохо поступила», продолжала с упоением рас-сматривать кукольные платьица и вздыхала: «Вот бы мне домой такие!», искоса поглядывая на экспериментатора.
Что ж, неплохо? Есть какой-то сдвиг?
Но в следующий раз дети опять поделили игрушки в свою пользу. Только четверо действительно перестроились и начали распределять игрушки равномерно. Перемену они объяснили четко: «Я хотел поделить хорошо, правильно»… Но четверо из сорока пяти — такой счет совершенно не устраивал психологов.
Однако не надо все-таки сбрасывать со счетов этих четверых. Может быть, именно ваш ребенок окажется чувствителен к такому простому называнию вещей своими именами? Может быть, именно ему достаточно будет раз самому понять и признать, что сегодня он поступил плохо, чтобы больше к этому не возвращаться?
Среди этих четвертых не было ни Вари, ни Маши…
Вернемся к милому мальчику, успокоившемуся на том, что он «все равно» хороший и его все любят. Очевидно, оценка себя как личности в целом куда действеннее оценки отдельного поступка — его всегда можно списать на случайную ошибку и не придать никакого значения. Может быть, протянуть «связочку» между поступком и оценкой себя в целом?
Мы, родители и воспитатели, делаем это сплошь и рядом: «Кто ты после этого? Самый настоящий лгун!», «Неряха!», «Лодырь несчастный!», «Жадный мальчишка!».. На такие обобщенные характеристики мы обычно щедры. Если бы дети каждый раз нам верили, их представление о себе было бы весьма мрачным. К счастью, они достаточно чутки и легко угадывают, где минутное раздражение, а где подлинное отношение к ребенку в целом — любимому, единственному и неповторимому. И наши нотации, как известно, чаще всего пропадают втуне, а тяжелая артиллерия обобщенных характеристик бьет мимо цели. Все это не мешает нашим детям не просто сохранять хорошее к себе отношение, но воображать себя Мальвиной или Буратино, Золушкой или принцем на белом коне, справедливым и бесстрашным.
Стоп! Вот оно! «Негодная девчонка!», «Неряха!», «Жадина!» — все это не работает? А если на место этих ярлыков, за которыми для нас стоит определенный образ — эталон дурного, а в противоположном случае — эталон хорошего («Какая ты добрая! Поделилась…»), но для наших детей, по сути, ничего не стоит, если на место этих ярлыков поставить образы любимых героев сказок?
Так в эксперименте появились Буратино и Карабас.
Дети сразу узнали, кто изображен на открытках, и обрадовались своим старым знакомым. И для них никакого труда не составило сообразить, как распределил бы игрушки Карабас, а как Буратино.
Нам, взрослым, честно говоря, ответить на этот вопрос было бы труднее. Кто поклянется, что Буратино не мог бы сжульничать?
Кто? Да любой ребенок, который знает и любит эту сказку. Дети воспринимают все просто и цельно. Хоро
ший (а кто усомнится в том, что Буратино хороший?) — так хороший во всем. И игрушки разделит поровну. По справедливости. Тут никакого сомнения нет даже у тех, кто считает другой вариант раздела «вполне допустимым». А плохой (ну что же хорошего может быть в Карабасе?) — так плохой во всем, несправедливый, жадина, «жмотина какая-то».
Во всяком случае, дети безошибочно разделили игрушки за каждого из них.
А когда заканчивали, экспериментатор как бы случайно спрашивал из чистого любопытства, разумеется: кто у вас в детском саду Буратино? Кто иногда ведет себя, как Карабас?
Ребята рассказали много интересного.
«Антон — Буратино, он всегда за девочек заступается и никого не обижает».
«Саша, потому что он добрый и справедливый, всегда игрушками делится».
«Еще Алеша — Буратино, он никого не обижает и первый не лезет». (Вы представляете себе Буратино, который никуда не лез бы первый?)
«Юра — Карабас, он требует, чтобы все подчинялись». (А что, в тонкости не откажешь).
Петя — Карабас, он тарелку разбил». (Случайно? Намеренно? Неважно. Вот он, моральный реализм Пиаже: навлек на себя неудовольствие взрослых — значит, Карабас.)
«Еще Петров — Карабас. Вы знаете, какой он жадный? У него воспитательница спрашивает: «Будешь котлеты?», а он говорит: «Давайте» — как дома…»
Ну-с, а теперь еще раз попросим каждого из наших юных героев сказать, поступили ли они сегодня как Буратино или Мальвина. Они же сами говорили, что ни Буратино, ни Мальвина никогда не забрали бы себе большую часть игрушек. Пусть попробуют теперь как-то решить это явное противоречие — ведь они все «самые лучшие» и нет среди них ни одного Карабаса…
Интересно, что наши юные друзья признавались в несоответствии своего поступка поведению любимого героя даже легче, чем признавали, что «сегодня они поступили плохо». Только у каждого четвертого возникли в
этот момент какие-то затруднения, остальные говорили легко и беззаботно: «Нет, я поделил не как Буратино. Я — не поровну».
Варенька, в прошлый раз упорно твердившая, что она поделила «хорошо», тут сразу же признала:
— Нет, не как Мальвина, как мама. Мне побольше, а себе с папой меньше.
Ну где их логика? Впрочем, уже давно ясно, что логика здесь не при чем. Здесь трудности не логические, а психологические.
У детей действительно какая-то особая логика на этот счет. Мальчик, вообразив себя Рахметовым, может попробовать спать на гвоздях или по крайней мере на полу, может неожиданно встать под ледяной душ, но попробуйте предложить ему, чтобы он употребил «железную волю» на приготовление уроков, — он только снисходительно пожмет плечами. «Какая же ты Мальвина, у тебя пять ошибок в одном слове диктанта!» — «Ну и что, зато я красивая и мама сшила мне новое платье, видели? Ну совсем, как у Мальвины!» В образах любимых героев им важно что-то свое, отличное от наших представлений (и часто от замысла автора).
И все-таки даже в их представлении Мальвина может распределить игрушки только поровну, справедливо. Может быть, поддержать их оказавшееся столь неустойчивым стремление «быть как Мальвина» («как Буратино») ну хотя бы мнением товарищей, их ожиданием, что наши герои окажутся «на высоте» любимых персонажей? Чего только не делаем мы, взрослые, чтобы поддержать в окружающих хорошее мнение о себе! Особенно когда мы знаем, чего от нас ждут. В психологии стремление соответствовать ожиданиям окружающих считается одним из сильнейших и существеннейших мотивов поведения человека.
Вспомним вдобавок, что дети для эксперимента отобраны особые — жадные, несправедливые, порой агрессивные. Нельзя сказать, чтобы все они были «изгоями» среди товарищей (именно потому, что дошкольники, как мы уже знаем, не особенно чувствительны к недостаткам своих друзей по играм), но слишком избалованными хорошим к себе отношением они не были тоже. Известие, что дети в группе считают их «настоящими Буратино», могло оказаться приятной неожиданностью.
И перед началом очередной серии психолог сообщил одному из мальчиков:
— Андрюша, ребята считают тебя самым настоящим Буратино. Они сами мне так сказали. И они уверены, что ты поделишь игрушки поровну, как Буратино.
Реакция превзошла все ожидания. Придя в себя после секундного столбняка, Андрюша спросил почему-то:
— А Сашу К. все Карабасом считают?
(Потом выяснилось, что с Сашей они вечно враждовали).
И, не дожидаясь ответа, он, крайне возбужденный, принялся за игрушки: из пяти себе оставил одну, из семи — опять одну, все остальное — партнерам. Он был в каком-то эйфорическом состоянии — глаза блестят, руки дрожат и приговаривает все время: «Я — как Буратино, я все поделю, как Буратино делит…»
Перелом!
Теперь каждый раз за ширмой звучала магическая формула: «Послушай, ребята мне говорили, они считают тебя настоящим Буратино (Мальвиной), они уверены, что ты…» И волшебство состоялось еще в двух случаях. Только трое изменились прямо на глазах, радикально и надолго, последующие проверки показали, что поведение их стало принципиально иным. На остальных магическая формула особого впечатления не произвела.
Варя, выслушав психолога, улыбнулась, утвердительно кивнула, как бы подтверждая услышанное, и спокойно придвинула к себе три кукольные кофточки из пяти. А действительно, что ей меняться, если она и так Мальвина? Подумаешь, больше игрушек себе оставила! Ну и пусть в этом она «не совсем» Мальвина, зато она умная и красивая. Мама так считает, и Варя тоже. И эта тетя говорит то же самое…
Маша удивилась словам психолога и недоуменно пожала плечами. Странно, что это ребятам вздумалось ее хвалить? А, неважно! Ох ты, какие платьица… Это, это и это возьму себе. И, пожалуй, это тоже…
Вот вам и перелом.
Подождите, а почему мы совсем забыли о Карабасе?
Не зря же Алексей Толстой не пожалел для него столько страниц и эмоций. В самом деле, представьте себе сказку о Буратино без Карабаса! Все рассыпется… Поле психологического напряжения сказки создается двумя полярными зарядами. А в сюжете эксперимента пока действует только один заряд — положительный. Я — не Мальвина совсем не означает, что я — Карабас, верно? Это верно даже с точки зрения формальной логики и уж тем более, когда речь идет о логике психологической.
И в один прекрасный день после раздела игрушек ширмы с общего согласия сняли, «обделенных» детей спросили: «Посмотрите, как он распределил игрушки — как Буратино или как Карабас?»
Обделенные дети высказывались весьма недвусмысленно. Среди героев эксперимента замешательство. Некоторые попытались тут же исправить положение: «Я могу еще по самолету дать»; «Давай я тебе еще машинку пришлю». Многие в ответ на Карабаса энергично кричали: «Нет! Нет! Нет!»
Дав всем высказаться по нескольку раз, взрослые переводили разговор на другую тему и вскоре распускали детей, напоминая о «военной тайне» — чтобы не дразнились.
Такой сильной реакции еще не было, если не считать эпизода с Андрюшей, но тот был один, ну, трое их было, а на сей раз — все! Все смущены, возмущены, все за-щищаются, как могут. (Правда, опять кроме Маши — она выслушала упреки своих партнерш весьма спокойно и только сказала: «А видели какие у меня красивые платья? Мы на бал пойдем!»)
Ну, теперь-то? Что еще надо, чтобы понять, что ты действительно поступил, как настоящий Карабас, чтобы ужаснуться этому и немедленно уничтожить всякие основания для подобной аналогии? Кажется, уже поняли, уже ужаснулись — так что теперь?
Только двое детей после этой истории начали распределять игрушки по справедливости. Один из них так и сказал, решил делить поровну, чтобы «не остаться Карабасом». Другой упорствовал, что так просто интересней, но на вопрос, кем он себя считает, ответил: «Думаю, Буратино все-таки».
Остальные вели себя по-прежнему. Будто и не было никаких разоблачений. Будто крикнув «нет» в ответ на Карабаса, малыш и в самом деле отменил ужасный приговор, реабилитировал поступок, чуть ли не превратив его из «карабасьего» в «буратиний» или во всяком случае лишив его нравственной оценки.
Экспериментаторы, честно говоря, не были особенно удивлены: сила реакции детей на обвинение означала, что в действие вступил мощный механизм психологической защиты, а его сила известна психологам. Да, действительно, отчаянный крик «нет» был началом внутренней, в глубоком подсознании работы по извлечению из себя того, что слишком трудно принять, с чем нельзя согласиться. Криком маленький человек убеждал сам себя, что он — хороший, что он не Карабас и Карабасом быть не может, и тут же сам себе верил, и потом отбрасывал случившееся, вытеснял его из сознания. Все в порядке. Ничего не случилось. Можно жить дальше, жить так же, как до сих пор.
Что можно противопоставить силе психологической защиты? Как прорваться через ее круговую оборону? Очевидно, только через самого ребенка, вынудив у него самостоятельное признание, что сегодня он поступил «как Карабас». Но поскольку шутки с защитными механизмами весьма опасны, надо бы смягчить удар, ну, хотя бы использовав опыт с Андрюшей…
Протокол беседы с Юрой К.
Экспериментатор. Почему ты так распределил машинки?
Юра. Я себе больше, а ребятам меньше.
Эксп. Почему?
Юра. Просто так.
Эксп. Помнишь, мы рассказывали про Буратино и Карабаса. Кто из них распределял так, как ты?
Юра (опустив голову). Не помню.
Эксп. Буратино помнишь?
Юра. Да. Еще Карабас-Барабас был.
Эксп. Ты действовал как кто?
Юра. Я? Как хотел.
Эксп. У тебя получилось, как у Буратино или как у Карабаса?
Юра, опустив голову и лишь изредка посматривая на экспериментатора, молчит семь минут. Промолчать семь минут в разговоре — это очень долго, можете проверить по часам.
Эксп. Не можешь ответить?
Юра отрицательно качает головой.
Эксп. Буратино так поделил бы?
Юра. Нет.
Эксп. А Карабас?
Юра. Да.
Эксп. А ты распределил как кто?
Юра (очень тихо). Как Буратино…
«Неожиданно для нас, — писали потом психологи в своих научных отчетах, — это оказалось мучительно и невозможно — признать себя действовавшим как Карабас. Он как будто впервые начал осознавать, что его «невинное» желание взять себе больше игрушек оказалось связанным с таким ужасным персонажем».
И это после предыдущего опыта, когда ему прямо сказали то же самое обделенные им дети, когда он искренне возмутился таким приговором и… спокойно продолжал действовать по-прежнему…
В следующем опыте Юра, явно обрадованный тем, что ребята считают его Буратино, резко изменил поведение: теперь он старательно распределял игрушки поровну и ошибался только в пользу партнеров. Но «эврика» восклицать страшновато — сколько их уже было. По одному, по двое уходили из эксперимента наиболее впечатлительные к тому или иному шагу психологов, а остальные…
Варя, как и Юра, наотрез отказалась признать свое сходство с Карабасом. Очень долгих усилий стоило до-биться того, чтобы в ответ на вопрос: «Так как же ты сегодня разделила игрушки — как Мальвина или как Карабас?» — она неуверенно показала пальчиком на портрет бородатого злодея. Сказать этого она так и не смогла. Пальчик сразу же отдернула, потупилась.
И на этот раз слова психолога о том, что мама считает ее «настоящей Мальвиной», Варя восприняла совсем по- иному: без всякой снисходительной улыбки, радостно и благодарно.
А в следующий раз отдала девочкам большую часть игрушек. И серьезно объяснила: «Я же Мальвина, а Мальвина все делит поровну». Логика ей опять изменила: она делила явно не поровну. Но это уже действительно было не важно.
Так повторялось снова и снова. Половина детей на глазах «переродилась». Больше половины. Подавляющее большинство. Но теперь психологов не устраивало даже подавляющее большинство. Им нужны были все. Все до единого.
С оставшимися возились очень долго. Пока не сообразили спросить у одного мальчика, как он относится к Буратино и Карабасу. Оказалось, никак не относится. Любимым героем «Золотого ключика» была у него черепаха Тортилла.
В другом эксперименте — их было много, очень много — использовалась «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях»; так там девочка сказала, что ей нравится злая колдунья: «У нее платье очень красивое и корона золотая на голове блестит». (Воистину, неисповедимы пути детского восприятия!)
Теперь все, наконец, встало на свои места. Когда каждому из юных участников эксперимента подобрали сказку по душе, с персонажами, внушавшими им один — нежную привязанность и восхищение, другой — гнев и отвращение, и повторили ту же процедуру, все дети начали вести себя при разделе игрушек по-новому.
Распределяя игрушки, дети теперь ничего не говорили ни о их количестве, ни о том, какие они новые и красивые, — все это стало неважным. Важным стало другое.
Из протоколов эксперимента:
«Сережа С. (на каждую новую партию игрушек). Надо по две им, а то я не хочу быть Карабасом! Я хочу быть Буратино! — Шепчет ребятам: — Я вам по две!
Почему же ты сейчас себе так мало оставил?
Дима 5. Ничего, пусть один самолет, а то оставишь два и Карабасом будешь…»
Вот теперь они с удовольствием согласились, чтобы сняли ширмы. Пусть все ребята убедятся, что они не ошиблись, что они имеют дело с настоящими Буратино!
— Какой Саша командир?
Ребята. Буратино!
Саша, смущенно улыбаясь, пожимает плечами. Гена дразнится:
—- Буратино — длинный нос!
Саша. Длинный нос, а все равно приятно слышать!
И когда «военная тайна» была отменена, оказалось, что Алеша только и мечтал рассказать маме, что он — Буратино. А Вова С. трагически воспринял оговорку товарища:
— Какой Вова командир?
Федя. Карабас.
Вова. Дурак ты! Как Буратино! (Кричит) Все по-буратински разделил! Здесь десять и здесь, смотри…
Хотя уверенность в победе была полная, оставались еще некоторые сомнения в ее устойчивости. А вдруг влияние момента, минутное (хотя и растянувшееся на несколько дней эксперимента) впечатление, которое пройдет, как только забудется сказка и все переживания, с нею связанные? И опять восстановится былая привычка тянуть к себе все, что понравилось, и побольше, не думая ни о товарищах, ни о моральных запретах?
Опыт повторили через десять—тридцать дней (сроки, очень долгие для маленького человека, у которого жизнь до того насыщена событиями и впечатлениями, что день с полным правом можно считать за три, а то и больше). Повторили саму операцию раздела игрушек без всяких напоминаний о сказке и ее героях.
А чтобы исключить возможность того, что и игрушки, и сама игра (ведь для детей никакого эксперимента не было и в помине, была игра с новыми правилами и игруш-ками) просто-напросто надоели и отдавать игрушки партнерам будут легко и равнодушно, без всяких колебаний и морального выбора, чтобы избежать всего этого, на сей раз военную технику для мальчиков и кукольную одежду для девочек насобирали самую выдающуюся. Игрушки каждой серии превосходили предыдущие и вызывали все новые вопли восторга и восхищения:
«Во! Лодки! Во!»
«Ура! Танчики! Новые танчики!»
«Брючки, брючки, какие брючки!»
«Какие красивые! Как мне нравятся! Подарите мне их…» Дети долго раскладывали и расставляли игрушки, особенно их поразившие, и приговаривали:
«Всем по два, и мне по два».
«Пароходики тоже буду по два отправлять».
«Я не как Карабас, по два буду…»
«Надо по два им, а то я не хочу быть Карабасом. Я хочу быть Буратино».
Ничего они не забыли. В последующих разговорах с психологом все без исключения подтверждали, что действовали вполне сознательно, что игрушки «ужасно» нравились, но делить все-таки надо поровну, если не хочешь «остаться Карабасом», а этого не хотел никто. Интересно, что некоторые проявили даже большую тягу к альтруизму, чем непосредственно после эксперимента, оставляя себе не равную, а меньшую долю. Внутренняя работа в них, видно, продолжалась и шла в том направлении, в каком хотели психологи.
И в самой процедуре раздела игрушек появилось нечто новое. Раньше подавляющее большинство детей начинали эту процедуру с того, что придвигали к себе понравившиеся игрушки, потом делили остальное. Теперь соотношение изменилось на обратное: подавляющее большинство прежде всего обеспечивают партнеров, а уж потом придвигают к себе, что осталось.
Они не нуждались больше в помощи взрослого, для того чтобы преодолеть соблазн новых, самых прекрасных игрушек, регуляция поведения, осуществленная психологами, перешла в саморегуляцию, они как бы присвоили результаты эксперимента и носили их теперь внутри себя.
Что же произошло с ними?
В большинстве своем нечувствительные к абстрактным формулировкам хорошего и дурного в виде моральных правил поведения, которые они с легкостью произносят и которым не следуют, все они попали под обаяние сказочных героев, воплотивших в себе те же самые моральные нормы. Почему? В чем сила сказочного персонажа как эталона добра или зла? В чем психологическая подоплека его влияния?
Победа в эксперименте принадлежала, честно говоря, скорее Карабасу, чем Буратино. Традиционная и обще
принятая в педагогике метода ссылки на «лучшие образцы» обнаружила некоторую несостоятельность.
— Иванов! Ты, кажется, воображаешь себя героем? Александром Матросовым? И ты полагаешь, что при этом можно прогуливать уроки, плохо учиться, грубить вожатой?
Можно, конечно, можно! Эксперимент показал, что несовместимое с точки зрения взрослого легко совмещается в детской голове. Вот подождите, вырасту — я вам покажу! Если надо будет Родину защищать — вы увидите, на что я способен! А вы — грубить, прогуливать, плохо учиться… При чем тут это?!»
Почему психологически ребенку довольно легко признать в чем-то свое несоответствие положительному идеалу и вместе с тем так психологически трудно, почти невозможно признать свое сходство — хоть в чем-то — с героем отрицательным, вызывающим его гнев и презрение?
Успех эксперимента состоял из трех слагаемых: предъявление двух эталонов добра и зла в виде художественных образов, самостоятельное признание того, что сегодняшний поступок соответствует эталону отрицательному, и уверенность окружающих, что на самом деле наш юный герой соответствует эталону положительному. Без любого из этих слагаемых механизм «не работал». Почему? Какую роль сыграло каждое из них?
Вопросы множатся. Будем искать ответы.

ДОБРОЕ ВОЛШЕБСТВО СКАЗОК

Итак, вопрос первый: что в веселом деревянном мальчишке и жадном бородаче было такого волшебного, что превратило их в мощное средство воздействия на детей? Почему именно художественные образы оказались самыми действенными эталонами добра и зла, сопоставляя себя с которыми, юные несправедливцы так кардинально изменились?
…Варины успехи произвели сильное впечатление на подруг. Лида употребила все свое влияние на Ольгу, и та согласилась вернуть на эксперимент Машу. Но это был уже новый эксперимент (проведенный в рамках данного исследования Л. П. Почеревиной).
Перед Машей и другими девочками посадили две куклы. Одна была блондинкой с голубыми глазами в очаровательном и аккуратном голубом платьишке, звали ее Тике. Другая — жгучая и несколько растрепанная брюнетка в зеленом костюмчике, звали ее Трикс. Тике делила игрушки поровну, а Трикс — только в свою пользу. Больше они ничем друг от друга не отличались, а как куклы обе были достаточно милы и оригинальны.
Перед очередным разделом игрушек каждой из девочек тихонько было доложено: все остальные девочки (и мама) уверены, что «распределяющая» на этот раз поступит, как Тике.
Маша скептически покачала головой: «Нет, знаете, я — как Трикс». И поступила соответственно этому.
Не одна Маша узнала себя в кукле, которая делит игрушки не поровну. Трикс многим понравилась (между прочим, вспомните, о своих симпатиях к Карабасу в прошлом эксперименте не заявил ни один из его юных участников, хотя все они делили игрушки так, как, по их же мнению, делал бы это Карабас). Галя П., сказав, что Трикс ей нравится, с удовлетворением продолжила: «Я на нее похожа».
Правда, некоторым больше понравилась Тике, и одна из девочек тут же принялась уверять психолога, что она всегда «делила как Тике — всем поровну».
Остальные — их было большинство — считали, что «обе хорошие». И почти все с легкостью признали после очередного раздела игрушек свое сходство с Трикс: «Я разделила, как Трикс, конечно».
К ожиданию товарищей, что они будут делить, как Тике, дети отнеслись снисходительно. «Они не знают, что я — Трикс», — говорит одна. «Не знаю, почему они так считают?» — удивляется другая. «Когда мы играем, — растолковывает психологу третья, — им кажется, что я себе беру меньше, а им больше».
Следовательно, «групповое ожидание», признаваемое всеми психологами столь важным, еще недостаточно для благоприятных перемен. Само по себе оно просто «не работает».
Но три девочки все-таки пожелали стать похожими на голубую Тике и начали делить игрушки поровну. В беседах с ними выяснилось, что дети сами наполнили образы определенным содержанием. Вот характерный разговор с одной из них:
— О чем ты думала, когда делила игрушки?
— Чтобы у меня было столько, сколько у других.
— Почему?
— Я не хотела быть Трикс.
— Разве Трикс плохая?
— Да, она жадная.
Этого слова психологи не произносили. Это качество приписали зеленой кукле сами дети. Причем не только те трое, которым было достаточно взглянуть со стороны на явно несправедливую дележку, чтобы измениться. Это увидели и другие.
— Ты сегодня как играла?
— Как Трикс.
— А дети тебя считают Тике.
— Я не Тике. У нас Таня делит, как Тике, а я — Трикс. Трикс жадная, много себе берет, и я себе много взяла.
— Значит, ты хочешь быть жадной?
— В школу пойду, не буду жадной.
Все девочка понимает: и что она жадная, и что это нехорошо, но спокойно откладывает исправление до школы. Не такое уж это срочное дело…
Итак, 3:19 — далеко не в пользу кукол и психологов. Чего-то не хватает голубой и зеленой куклам, чтобы решительно воздействовать на собственническую психологию наших юных героев. Может, побольше подробностей, живых и ярких характеристик?
Но к каким именно деталям дети окажутся наиболее чувствительны? Иными словами, что они больше всего ценят и больше всего не любят в своих сверстниках? Чтобы узнать это, пришлось провести мини-исследование. Оказалось, воспитанники детских садов выше всего ценят друг в друге доброжелательность, готовность к сотрудничеству (их словами: «Она всех принимает в игру»), а больше всего не любят тех, кто ломает чужие постройки.
Итак, вскоре выяснилось, что Тике добра, всех берет в игру и никогда не ломает чужих построек. Трикс, напротив, не только никому не дает игрушек и ни с кем не играет, но еще и разрушает башни, не ею возведенные, переворачивает столы с приготовленным для кукол угощением.
Эти новые детали вызвали среди детей большое оживление. Теперь симпатии подавляющего большинства определенно склоняются к Тике. Почему? Повторив то, что им уже сказали психологи, в ответ на этот вопрос дети добавляют кое-что от себя: голубая кукла, оказывается, еще и «хорошо кушает, хорошо ведет себя, хорошо рассказывает стихи, а Трикс всех обижает, в грязи возится». «Тике аккуратная и красивая даже, взрослых слушалась, аккуратно ходила в садик». «Трикс пожар делает».
И конечно же, большинство из них сразу же становятся похожими на Тике. «Я похожа на Тике, — заявляет девочка, которая еще недавно думала иначе. — Нет, я не Трикс!» «Какая хорошая, — говорит другая, не выпуская из рук изображения голубой куклы. — У меня хвостики (косички), как у нее. У меня такие же красные башмачки и сарафан мама сшила, и мячик такой есть». «Я тоже слушаю старших и помогаю маме», — серьезно сообщает третья, хотя ничего такого о Тике ей пока никто не рассказывал.
Все эти милые подробности были весьма красноречивы. Они говорили о потребности детей наполнить живым и понятным содержанием пустые доселе образы голубой и зеленой кукол — в этой работе дети приняли участие с большой охотой. О том, что характеристики положительного и отрицательного героев заимствуются в основном у взрослых, конструируются из их похвал и упреков. О том, что для детей характеристики, не имеющие в глазах взрослых особого значения, важны так же, как и все, что ценится взрослыми: для того, чтобы быть похожей на Тике, так же важно иметь такой же мячик и такие же башмачки, как и «аккуратно ходить в садик». А самое главное: как только пустые прежде образы наполнились содержанием, многие, очень многие страстно возжелали стать похожими на голубую куклу.
И две трети юных несправедливиц начали делить игрушки справедливо — поровну или оставляя себе меньшую долю. Среди них была и девочка, прежде спокойно откладывавшая свое исправление до школы, теперь это для нее почему-то стало делом куда более срочным.
Но не было среди этих девочек Маши, которая по-прежнему утверждала, что она — Трикс и что Трикс ей нравится больше. «Трикс балуется, конечно, и маму не слушает. Я тоже часто маму не слушаю и воспитательницу и меня ругают. У меня такое зеленое платьишко есть», — сообщила она психологу.
Другие из «неподдающихся» признавали, что «Тике тоже хорошая», но предпочтение их оставалось на стороне разрушительницы чужих построек. Ну, и делили игрушки они, конечно, по-прежнему.
Еще чего-то не хватает Тике и Трикс, чтобы стать властительницами душ всех шестилетних девочек. Может быть, истории?
Итак, жили-были две сестры, Тике и Трикс. Одна была доброй, послушной и работящей, другая — злой, ленивой и проказливой. Обе они мечтали попасть в цирк. Мама обещала сводить их туда, если они днем, пока она будет на работе, хорошенько вычистят свои коврики снегом во дворе.
Тике свой коврик усердно почистила, а Трикс свой только запачкала и порвала. Маме же она сказала, что
это сделала Тике, и предъявила аккуратно вычищенный коврик как свою работу. Однако благородный принц из соседнего подъезда все видел и сказал маме, как было на самом деле.
Трикс срочно притворилась больной и так избежала наказания. Но из зависти к сестре она в последний момент подменила билеты в цирк трамвайными билетами. Как только мама и Тике, заботливо напоив ее чаем с малиной, дав ей интересную книжку и наказав не скучать, ушли на представленье, Трикс быстро оделась и отправилась вслед за ними с настоящими билетами.
Дальше события развивались стремительно и захватывающе. Тике неизменно проявляла доброту и находчивость, Трикс — находчивость и коварство. Благополучный конец наступил после многих приключений, но он, конечно же, был благополучным. В конце Тике ждали победа и награда, а Трикс — пораженье и позор.
Практически все дети тут же окончательно раздумали быть похожими на Трикс. Вот теперь и они с большим трудом признавали, что распределили сегодня игрушки как зеленая кукла. Радовались, что другие дети и мама считают их «настоящими Тике». И в ближайшей серии опытов разделили кукольную одежду поровну. «Я ведь — Тике», — чуть ли не с возмущением напоминают они теперь психологу, когда их просят объяснить такую перемену: как вы могли ожидать от меня чего-то другого?!
Так вели себя теперь все, кроме Маши.
Наша героиня слушала эту историю так же, как и все остальные: с огромным интересом и напряженным ожиданием развязки. После рассказа она впервые признала, что Тике «тоже ничего себе, девочка хорошая, придумала, как из телефонной будки выбраться». Но сопереживала она, оказывается, обеим сестрам.
— Я все-таки на Трикс похожа больше, и у нас в группе такие девочки есть еще. Как Трикс билеты здорово сменила: им — трамвайные, себе — настоящие! А как в будку сестру заперла! Она смелая. Тике тоже смелая. Я разных личностев люблю, и плохих и хороших…
Тике и Трикс — те же самые модели поведения нравственного и безнравственного, только персонифицированные в художественных образах. Значит, для детей они были не просто моделями, но живыми людьми — магия искусства.
Что ребенок может сделать с формулой «игрушки надо делить поровну, иначе несправедливо»? Только с большим или меньшим неудовольствием ей подчиниться. А с Тике можно пережить все ее удивительные приключения, страстно желать ей победы и не менее страстно жаждать для Трикс поражения и позора.
И, что самое главное, можно поставить себя на место Тике, воображать себя ею. В формулу не влезешь, она суха и однозначна, а художественный образ в своей целостности позволяет совершить эту невинную и обязательную подмену.
Дети действительно живут со своими героями, воспринимают их во всем богатстве не только написанного, но и угаданного ими содержания. Помните, как мальчики из «буратиньего» эксперимента наделяли своих героев чертами и склонностями, о которых не подозревал Алексей Толстой? Дети легко изымали сказочные персонажи из канонического сюжета и перемещали их в сюжеты своей повседневнсти, твердо зная, кто из них как будет себя вести: вспомните, с какой легкостью дети определяли, кто из них Карабас, кто Буратино.
Но наделяя литературных героев самыми разнообраз-ными, порой неожиданными чертами, дети строго придерживаются одного «железного» правила: хорошему герою — все самое лучшее, плохому — все самое отврати-тельное. И никакой тебе психологической путаницы, никаких полутонов.
Они действуют в строгом соответствии с неписаным законом сказок. Вспомните Ивана-царевича и Кащея Бессмертного, Василису Прекрасную и Бабу-Ягу, Илью Му- ромца и Соловья-Разбойника, Золушку и злую ее мачеху: они неразлучны, они всегда ходят парой — один до восхищения хорош, другой до ужаса плох. И хорошие, добрые всегда побеждают.
В этой жесткой однозначности нравственного содержания сказочных образов та же жесткая однозначность нравственных правил, норм, не допускающих разночтения и не принимающих оправданий «разными обстоятельствами». Сказочные герои — по сути, и есть нравственные
эталоны, созданные мудростью тысячелетнего опыта всех народов мира, мудростью всечеловеческой.
Доктор филологических наук, профессор К. Чистов провел как-то любопытный опыт с собственным четырехлетним внуком: целый месяц он читал и рассказывал мальчику русские и японские сказки вперемежку и наблюдал разницу в восприятии. Никакой особой разницы не обнаружилось, хотя ребенок и удивлялся некоторым мелочам: домику для любования цветами, доброму дракону, с которым по русской традиции необходимо было сражаться. Но японские сказки были для русского мальчика теми же сказками, и профессор понял что главным, основным признаком сказки в отличие от действительности были для ребенка вовсе не чудеса — он еще не знал границ чудесного в реальной жизни, — а обязательная борьба добра со злом и столь же обязательная победа добра.
«Замечательно то, что, перекрывая все отличия и особенности, у многих народов существовала единая по своей природе и человеческим качествам концепция нравственной ценности активного добра, помощи слабому, взаимопомощи, сострадания, признания красоты добра, его подлинности, и, с другой стороны, бесчеловечности зла, его уродливости, деформирующего воздействия на человека. Характерно, что качества отрицательного персонажа примерно одинаковы — корыстолюбие, душевная черствость, злокозненность, завистливость, презрение к бедным и младшим».
«Поэтика сказки — поэтика вознаграждения добра и наказания зла. Это основная движущая пружина сказочного повествования, основной закон построения сказочного сюжета, смысл существования сказки».
Заметим еще раз обязательную парность нравственных эталонов, предъявляемых ребенку сказкой. Чтобы научиться делать табуретку, нужен только один эталон — чертеж табуретки, какой она должна получиться. Никому не придет в голову вешать рядом чертеж «неправильной» табуретки. Когда обучают решению арифметических задач, задают тоже лишь один эталон — образец правильного их решения. На этом принципе — подражания одному-единственному или нескольким, но всегда правильным эталонам — построено все обучение физическим, техническим, интеллектуальным навыкам. Этот принцип оказывается беспомощным в сфере воспитания нравственности.
Только сопоставление двух противоположностей: Карабаса и Буратино, Трикс и Тике — делает для ребенка вполне очевидным выбор между добром и злом, наполняет его эмоциональным смыслом.
Нравственность рождается из первого морального выбора, в который втянут не только разум, но и эмоция. Выбора, который всегда есть отказ от чего-то — или от удовлетворения личного интереса, или от права избежать позорного ярлыка Карабаса.
Именно страстное нежелание быть похожим на Карабаса (Бабу-Ягу, злую мачеху, Кащея) порождает стимул к действию. Это нежелание от того, что сказка делает образ зла эмоционально неприемлемым. Очевидно, особая роль тут принадлежит действию, сюжету, который держит слушателей в постоянном эмоциональном напряжении, хотя исход известен заранее. (Внук, напуганный ужасами японского фильма: «Дедушка, это сказка, правда?» — «Конечно, сказка…» — «Ну, тогда все должно хорошо кончиться».)
Доктор психологических наук Л. И. Божович говорила: добро должно вызывать чувства более сильные, чем удовольствие, приносимое злом. Тут можно внести некоторые коррективы: выбор между добром и злом должен быть эмоционально окрашен, во всяком случае не менее сильно, чем удовольствие, приносимое злом. Эмоциональный материал для этого дает сказка. В ней добро всегда прекрасно, зло всегда отвратительно, сказки расставляют эмоциональные акценты именно так, как требует того нравственность.
Цельность художественных образов, персонифицирующих добро и зло, позволяет ребенку «подставлять» себя на место принцесс и Золушек, царевичей и богаты-рей, «подставлять» всего себя, целиком, как личность. Шестилетняя девочка, увидев на экране Золушку, радостно кричит: «Это я!» — не утруждая себя скрупулезным сопоставлением сходств и различий (и она, конечно же, забудет, что сегодня утром долго отказывалась вымыть тарелки, что не умеет готовить и шить, что, наконец, она просто младше Золушки, — все это частности, совершенно не имеющие для нее никакого значения).
Для ребенка «я поступил, как Карабас» равнозначно «я — Карабас», да они так и говорили в эксперименте, говорили с великим трудом, ибо этот приговор был для них ужасен. Их легко понять, потому что такой приговор был бы ужасен для любого человека любого возраста: все мы (правда, с разной степенью готовности) признаем за собой отдельные «ошибки», «грехи», даже отдельные не слишком положительные качества, но кто, положа руку на сердце, признает, что он плохой человек, что он отвратителен и ужасен, что ему следует желать только поражения и позора?
Четырехлетнюю девочку, испортившую мамины часы, впервые в жизни нашлепали и поставили в угол, действительно на нее рассердившись. «Ты… ты… ты…— закричала она маме в негодовании,— ты Баба-Яга какая-то, а не мама». И тут же заплакала от ужаса, что сказала «такое». Дети порой больше нас знают цену словам.
Сказки не просто несут в себе «нравственную концепцию». Она облечена в них в такую психологически точную форму, что способна потрясти ребенка, внедриться в глубокие пласты его сознания и подсознания, и он, естественно, сам того не замечая, накрепко усваивает эту первую модель мира и модель отношений между людьми. Более того, эксперимент показывает, что именно сказки представляют тот идеальный материал, опираясь на который можно перекинуть мостик между сознанием и поведением.
Недаром на свете нет народа, у которого не было бы своих сказок.
«Во всех странах мира — и в тех, где фольклор жив и интенсивно функционирует, и в тех, где он перекочевал в книги, в кинофильмы и на сцену, — он остается неизменным достоянием детской аудитории и первым, самым ранним и вместе с тем самым верным и мощным способом приобщения детей к культуре — и общечелове-ческой, и национальной» (К. Чистов).

ОТ «Я» К «ТЫ»

Все дети слушают сказки. Поколение за поколением. Века и тысячелетия. Но во все времена из этих детей вырастали люди добрые и злые, справедливые и несправедливые, честные и лживые, короче говоря, нравственные и безнравственные. Почему?
Разве Галя мало читала сказок Вареньке? Да и Маша, которой почти не читали вслух, тем не менее знала сказки в телевизионном их исполнении (конечно, это далеко не одно и то же — мамин голос, мамины интонации, возможность вернуться, перечесть, обсудить незаменимы голубым экраном. Кто-то даже сказал, что по- настоящему образованные люди вырастают только из детей, которым в детстве читали вслух…). Так или иначе, обе девочки в какой-то степени жили в мире сказок. Но это не мешало им лгать, отбирать игрушки. Почему?
Прежде всего потому, что любому человеку, а уж ребенку особенно, трудно соотнести свое реальное поведение, свой конкретный поступок с эталоном, с идеальным образом, данным сказкой (а у взрослого человека — с идеальным образом себя, покоящимся на более сложном основании).
Варенька, как и все дети на свете, воображала себя то Золушкой, то Василисой Премудрой, то храброй Элли в Изумрудном городе. Но все это не имело ровным счетом никакого отношения к мелочам ее повседневной жизни. Она врала маме — и оставалась для себя честнейшей Джуди, которая Не Умела Врать. Она перекладывала свою вину на соседнюю девочку, с которой часто играла (и они спокойно продолжали играть после этого), — и оставалась в своих глазах верным другом, какими всегда бывают герои и героини детских книг. При разделе игрушек она часто старалась оставить себе побольше и получше, но считала себя той самой Настенькой, которая делилась последней корочкой хлеба с неизвестной старушкой (оказавшейся, разумеется, волшебницей).
Дети вообще склонны высоко себя оценивать и хорошо к себе относиться. Много лучше, чем, как нам кажется, они того заслуживают.
Как мы уже не раз говорили, для эксперимента дети отбирались далеко не из «лучших». Тем не менее их представление о себе у подавляющего большинства было абсолютно лучезарным. Вот что они говорили о себе психологам: «Я хороший, не вредный, не драчун»; «Я хорошая девочка, красивая. Я люблю в разные игры играть. Еще маленьких детей не обижаю». (Это она о том, что сегодня хотела было у малыша лопаточку отобрать, да в последний момент передумала; а что вчера песочный дворец других малышей сломала — так об этом, конечно, давно забыто.) «Я хорошая девочка, симпатичная. Скоро в школу пойду, буду хорошо учиться». (А что до сих пор «Б» от «В» с трудом отличает, отставая в этом от всей своей группы, — ерунда, мелочи жизни. Вот в школе, конечно, все будет по-иному…)
Что мешает им — той же Варе — заметить это противоречие? Отнюдь не недостаток интеллекта. Варя — девочка не по годам развитая. Между тем обычный шести-семилетний ребенок прекрасно замечает подобные противоречия в других: он отметит, что мама после декламаций о недопустимости лжи отговаривается от нежеланных гостей несуществующей болезнью; что папа, проповедующий справедливость, сорвал зло на младшем братишке, обругав его ни за что ни про что. Да, заметит, но трудно сказать, как ребенок отнесется к этому; вернее всего, он ни в чем не обвинит людей, представляющих для него высший авторитет, скорее, внесет некоторые поправки в свои представления о честности и справедливости.
А вот противоречие между идеальным образом себя и своими собственными поступками ребенок, как правило, увидеть без посторонней помощи, умной помощи взрослого не может. Потому что операция эта чрезвычайно трудна не интеллектуально, а психологически.
Она трудна для всех людей всех возрастов. На вопиющем противоречии между представлением человека о себе и реальностью построено множество комических сюжетов. Мы, зрители и слушатели, до слез смеемся над ужимками стареющей кокетки, воображающей, что она еще молода; над глупцом, смело берущимся за решение непомерно трудных задач, полагаясь на мощь своего интеллекта; над умилением собственной доброте жадной
и злой старухи. Мы не смеялись бы над всем этим, если бы не видели в комических персонажах гипертрофирован-ные слабости своих друзей и знакомых и если бы не пытались смехом заглушить подозрение, что речь идет и о наших слабостях тоже.
И разве, когда нам прямо указывают на несоответствие между нашим идеальным образом себя и нашим реальным поведением, мы не пытаемся уклониться от этого приговора, сославшись на ошибку или явную недоброжелательность критиков? Многим ли мы отличаем-ся в этот момент от упрямых и гневных детей, страстно кричавших «нет», когда товарищи назвали их карабасами?
Сохранить идеальное представление о себе, высокую самооценку — первое движение души практически любого человека. Разница между людьми состоит не в том, что некоторые охотно соглашаются признать себя карабасами, а другие — нет; разница, во-первых, в том, насколько человек способен установить более или менее адекватные отношения между образом себя и реальностью и, во-вторых, каким способом он будет это делать: снижая самооценку или «дотягивая» свои поступки до идеального представления о себе.
Есть третий способ решения этой проблемы, с которой рано или поздно сталкивается любой человек: просто- напросто игнорировать противоречие. Став привычным, этот способ порождает определенную психическую и социальную патологию, известную под названием «аффект неадекватности». В одном из советских исследований психологи обнаружили его у группы подростков; судя по описанию, им страдают люди разных возрастов. Стремясь во что бы то ни стало, вопреки всякой очевидности сохранить высокую самооценку, человек, подверженный такой слабости, категорически отказывается признать свои провалы и поражения; когда отрицать их становится уже совершенно невозможно, он списывает их все на те же ошибки, зависть и недоброжелательность окружающих (схема проста: я прекрасно знаю математику — но по математике у меня тройка — учительница придирается). Решая задачи разной сложности и не решив, к примеру, «среднюю», такой человек возьмет в следующий раз задачу не попроще, а посложнее — этим пользуются, чтобы диагностировать «аффект неадекватности».
Но не допускаемая на порог сознания догадка о собственной неполноценности гнездится где-то в глубинах души, создавая постоянно повышенную тревожность, психическую напряженность.
Порвать этот порочный круг очень трудно: математику можно бы и выучить, только зачем ее учить, если ты убедил себя, что и так прекрасно ее знаешь?
То, что в гипертрофированном виде встречается редко (почему и признается патологией), в какой-то мере присуще многим людям. Совершенно очевидно: чем дороже нам та или иная черта идеального образа себя, тем чаще мы рискуем попасть в описанную ситуацию.
Именно в таком положении оказались юные герои эксперимента. Всем хотелось быть Буратино, и никому — Карабасом, ибо это значило для них не просто покаяние в «ошибке», не просто согласие с абстрактной характеристикой «плохой мальчик», но необходимость признать себя, всего себя целиком, человеком ужасным и отвратительным. Они всячески пытались уклониться от этого, укрыться от этого хотя бы за криком «нет».
В этот момент они защищали идеальный образ себя, высокую самооценку.
На листке бумаги психолог нарисовал лесенку из одиннадцати ступенек (эта методика простая, остроумная и ясно обнаруживающая психологическую подоплеку происходящего, была разработана одним из авторов эксперимента кандидатом психологических наук В. Г. Щур). На верхней ступеньке располагаются «самые лучшие» дети. Чем ниже — тем хуже. Посередине — «так себе ребятишки, не хорошие, не плохие». На последней, самой низкой ступеньке — «самые плохие».
— Куда ты поставишь Буратино?
Разумеется, на самую верхнюю ступеньку (все как один).
— Куда ты поставишь Карабаса?
Разумеется; все без исключения: на самую нижнюю, куда ж его еще, такого негодяя…
— А куда ты себя поставишь?
Конечно, рядом с Буратино (это они в том, «буратиньем» эксперименте еще не признали, что делили сегодня игрушки, как Карабас, и даже что просто плохо поделили). Ну, в крайнем случае на ступеньку ниже. Так поступили практически все дети; средняя оценка, выставленная ими самим себе по этой одиннадцатибалльной шкале, — 10,2.
Так вот, после того как обделенные дети во всеуслышанье назвали наших юных друзей карабасами, трое из них повысили себе оценку. Переместили себя с десятой ступеньки на одиннадцатую. В знак протеста. «Я все равно хороший. Я — самый лучший, что бы ни клеветали злопыхатели».
А опыт, проведенный в рамках эксперимента психологом Р. А. Курбановым, обнаружил ситуацию совсем уж парадоксальную. После того как дети в очередной раз распределили игрушки явно несправедливо и оставили себя при этом на верхней или второй сверху ступеньке, их спросили: «А куда бы ты себя поставил, если бы распределил иначе — ну, поровну бы разделил?». Некоторые дети тут же снизили себе оценку. Они как бы говорили: если бы я поступил иначе, я бы относился к себе хуже!
Не надо думать, что это уже целая жизненная философия («греби к себе, только дураки поступают иначе» или что-то вроде этого). Когда те же дети оценивали не себя, а ситуацию, сверстников, деливших игрушки поровну или несправедливо, они все оценивали правильно, в полном соответствии с общепринятыми нормами: тех, кто делит поровну, — выше, тех, кто обделяет товарищей, — ниже. А тут они защищали опять-таки себя, свою самооценку, и гори огнем всякая логика, при чем она здесь?
Но от вопроса: «Как ты сегодня поступил — как Буратино или как Карабас?», именно вопроса, а не утверждения, деваться было некуда. Только «прижатые к стенке» таким образом, они вынуждены были решиться на эту трудную операцию соотнесения своего поступка с эталоном. Впервые они взглянули на гордо возвышающуюся кучу оставленных себе игрушек и на жалкие кучки игрушек, выделенных товарищам, совершенно новыми глазами. И долго молчали. И голос пропадал. И пальчик неуверенно метался между портретами Буратино и Карабаса, упорно отклоняясь к последнему, вынося приговор, которого они не приняли бы ни от кого другого.
И вот теперь наши юные герои выбирают себе ступеньку пониже. Правда, ниже четвертой они все-таки не спу-скаются. Карабас остается глубоко внизу, на первой ступеньке.
Почему же тогда столь неустойчивым оказывался эффект славного педагогического приема, о котором мы уже говорили: добиваться самостоятельного признания вины, осознания ее последствий? Очевидно, при всех достоинствах у этого маневра есть один изъян, он помогает ребенку увидеть последствия проступка для других, но не для себя, не тот ущерб, который этот проступок наносит идеальному образу себя. Ребенок по-прежнему не видит себя в этой конкретной моральной ситуации.
Возможно, это же обстоятельство снижает эффективность и другого очень важного педагогического приема — представить интересы, заботы и беды окружающих ребенку так ярко и наглядно, чтобы вызвать в нем мгновенный прилив жалости, сочувствия, желания помочь. Все это прекрасно, но, как правило, действует в рамках конкретной ситуации и направляется на конкретного человека.
Разрозненные факты жизни объединяются для каждого его «Я» ощущаемой и осознаваемой целостностью личности, ядром, которое как бы всегда постоянно. Все, что не задевает этого ядра, проносится мимо, становясь источником лишь минутного удовольствия или огорчения и не оставляя после себя глубоких следов. Становление личности есть в определенном смысле постепенное вычленение себя из среды, из потока меняющихся ситуаций и соотнесение себя с идеалом, с собой же, каким я хочу и должен быть.
Младенец в ясельном манеже заметил другого ребенка — интересную движущуюся игрушку. Приблизившись он пытается вынуть у игрушки глазик или изо всех сиг тянет ее за волосы, и в ответ на возмущенный вопль недоуменно крутит головой, не понимая, что происходит Он не в состоянии понять, что другому ребенку больно потому что понятия не имеет, почему ему самому бывает иногда больно; совсем недавно он любовался собственной рукой, не делая никакой разницы между нею и погремушкой. Пока нет ощущения «Я», нет и не может быть никакого «Ты».
Ребенок шести-семи лет уже знает о себе очень много, еще больше «воображает о себе». После долгого опыта соотнесения своих физических возможностей с желаемым он довольно четко представляет себе границы этих возможностей. Он знает, что не в силах поднять тяжелый папин рюкзак (сколько раз пытался, каждый раз надеясь на удачу), что суп не получится такой вкусный, как у мамы (тоже пробовали), что речку не перепрыгнешь (и это в свое время хотели попробовать, да мама не дала). Именно соотнося свои действия с образцом, он постепенно, но упорно совершенствует физические и интеллектуальные навыки.
Психологи давно отметили, что дети гораздо выше оценивают себя в целом, чем отдельные свои умения и знания или результаты своей деятельности. Это в середине семидесятых годов явно обнаружилось в исследовании советского психолога Р. Б. Стеркиной. А исследование психолога И. Т. Димитрова показало, что дети представляют себе свои личностные качества куда более смутно, чем умения и знания, но относятся к первым куда заинтересованней.
Себя в отношениях с другими людьми ребенок не видит. Тут он не умеет, да, как мы видели, и не очень стремится освоить операцию соотнесения своего поступка с идеальным образом себя. Но до тех пор пока он ею не овладеет, о нравственности как устойчивой характеристике личности говорить нельзя. Можно ли говорить о самой личности? Помогая ребенку стать честным, справедливым и добрым, психологи одновременно помогали ему стать просто человеком, осознать себя — себя реального, а не выдуманного. Помогали, преодолевая его внутреннее сопротивление.
Этики утверждают, что в истории человечества нравственность — способность человека свободно, только из внутреннего побуждения, а не под напором традиций или обстоятельств приносить в жертву собственные интересы ради интересов других людей и ради принципа, идеи — возникает только с появлением на исторической арене человека как личности. История самих понятий «личность» и «нравственность» — одна история, они возникают и формируются вместе, неразрывно связанные друг с другом.
Но очень опасно в один прекрасный момент убедиться, что твои туманные, но великолепные представления о себе не соответствуют действительности; опасно, впервые взглянув на себя со стороны, неожиданно понять, что до сих пор ты относился к себя много лучше, чем того стоил. После восклицания: «Я — подлец! Что же я наделал…» благополучный конец обязательно наступает только в водевилях. В жизни такое прозрение может сломать человека, озлобить его, особенно когда речь идет о слабой, не сформировавшейся еще личности й особенно если отвращение к себе будет поддержано окружающими.
Если же товарищи (и главное, мама) уверены, что ты — настоящий Буратино, они сами мне это говорили, они все так думают», значит, и ты можешь верить, что это — правда, а сегодняшний поступок — случайность, твоя ошибка, конечно же, не больше, чем ошибка…
Тогда остается только одно: эту ошибку исправить. Устранить противоречие между образом себя и поступком. Что и проделали в конце концов все юные участники эксперимента.
Кроме одного мальчика в «буратиньем» эксперименте и кроме Маши.
Все это было, было когда-то и окончилось весьма грустно. Вот, вспомнила! Галя, Лида и Ольга были со своими детьми в гостях на чьем-то дне рождения. Маша, как обычно, была шумна, деятельна и немного агрессивна; взрослые время от времени неодобрительно косились в ее сторону. Ольга это заметила и начала нервничать. В конце концов Маша случайно, но больно ударила Вареньку, которая тут же в слезах прибежала жаловаться маме. Тогда Ольга решила продемонстрировать свои педагогические таланты. Она грозно вызвала Машу на публичную расправу. Разумеется, явились посмотреть на это и другие дети.
— Ты что сделала? Ты зачем Вареньку избила? Извинись сейчас же!
Почувствовав себя героиней начинающегося спектакля, Варя, всхлипывая, подыграла Ольге:
— Она злая всегда, как Баба-Яга!
— Вот, вот, — подхватила Ольга. — Ну-ка, скажи сейчас же при всех: «Я — Баба-Яга!» Скажи громко, чтобы все слышали. Ну? Мы ждем!
За столом воцарилось неловкое молчание. Маша, насупившись, ковыряла спинку стула.
— Она больше не будет, — встревоженно зачастила хозяйка дома, пытаясь как можно скорее «закрыть» неприятный инцидент.
— Не мешайте, пожалуйста, — Ольга разошлась и уже не могла остановиться. — Пусть вот сейчас, немедленно скажет, что она — настоящая Баба-Яга!
— Зачем ты ябедничаешь? — тихо набросилась на дочь Галя. — Ну, дала бы сдачи, что ли, а то видишь, что получается…
— Маша! — уже почти кричала Ольга.
Снова неловкое молчание. Маша, ни на кого не глядя, упорно ковыряла стул.
Тогда Лида громко сказала то, о чем думали все:
— Немедленно прекрати, Ольга.
— Я хочу…
— Прекрати это издевательство, — твердо повторила Лида, и было в ее тоне что-то такое, что заставило Ольгу замолчать. — Дети, идите к себе. Все, все идите и играйте там.
Хозяйка взглянула на нее с благодарностью.
В коридоре, разделявшем две комнаты, Маша еще раз стукнула Варю. На этот раз нарочно. Но на этот раз Варя стерпела молча.
Игра в детской восстановилась не сразу. Дети с любопытством смотрели на Машу, не знали, как отнестись к происшедшему, ведь реакция взрослых была неоднозначной и не вполне им понятной. Первой подошла к Маше Катя, протянула яблоко:
—Хочешь? Давай поиграем во что-нибудь…
Этот случай Галя вспомнила на семинаре психологов, где обсуждались результаты эксперимента и куда она по старой памяти отправилась, чтобы понять, что же все-таки делали с ее дочерью. После семинара подошла к знакомой женщине-психологу, проводившей эксперимент, рассказала.
— Понимаете, получается, что Ольга все делала правильно: и Баба-Яга там фигурировала, вы же говорили, что нужны художественные образы, и требовала она признания своей вины, признания самостоятельного. Но получилось-то безобразие. Машу очень жалко было, вот и все. Как же это согласуется с тем, о чем вы говорили?
Психолог выслушала Галю очень внимательно и неожиданно принялась ее благодарить.
— Это очень важно, что вы сказали, это надо учесть обязательно: многие вещи нам кажутся само собой разумеющимися, а их необходимо точно обговаривать. А то еще придет кому-нибудь в голову, начитавшись нас и наслушавшись, устроить подобную публичную экзекуцию. Ваша подруга поставила свою дочь в ситуацию унизительную, а еще на глазах у всех, а это совершенно недопустимо.
Через наш эксперимент прошло более сотни детей, и ни один из них не был на самом деле Карабасом, хотя все они на отборочных испытаниях забирали себе львиную долю игрушек. Ребенок не может быть ни циничным, ни безнравственным, он может быть просто плохо воспитан. Дети никогда не вызывали у нас раздражения, мы не видели в них «плохих людей», и они это прекрасно чувствовали. Мы старались всячески показать, что наша поддержка им обеспечена, что мы, в общем, хорошо к ним относимся, им легко было с нами разговаривать даже на такую щекотливую тему. А иначе никакого разговора у нас не получилось бы. Если человека со злостью и раздражением «загонять в угол», унижать, он ответит только сопротивлением.
И еще. Такой разговор всегда глубоко интимен, он «исповедальный», понимаете? Для него нужны особые условия, особые — доверительные — отношения, особое настроение. Порой приходилось прилагать специальные усилия, чтобы такое настроение создать у нас там за ширмой. Публичность этому разговору просто противопоказана.

СНОВА О ЛЮБВИ

Еще в самом начале опытов с Буратино и Карабасом женщина-психолог попросила Галю задержаться.
Несколько раз извинившись, что вмешивается не в свое дело («мое дело —- только эксперимент»), предупредив, что наблюдения ее могут быть и ошибочны, сославшись на «шапочное» знакомство, дающее хоть некоторое основание для разговора («Вы, кажется, интересуетесь психологией и тревожитесь по поводу дочери»), психолог сказала, что у девочки повышенная тревожность и агрессивность.
— Кажется, после сегодняшнего теста я могу предположить, в чем дело. Маша уверена, что ее никто не любит. Понимаете? Для ребенка это ужасно. В психологии считается…
Галя перевела дыхание.
— Маша? Мою дочь зовут Варя.
Обе женщины были изрядно смущены. Психолог еще несколько раз извинилась и просила считать их разговор несовершившимся.
— Может быть, со временем я решусь поговорить с вашей подругой…
— А как Варя?
—- С Варей все в порядке. Развитая девочка.
— Стыдно признаться, но она часто врет. Не знаю, что с этим делать.
— Может быть, вы слишком многого от нее требуете? Бывает, дети врут из страха не соответствовать ожиданиям близких. Им очень хочется быть такими, какими их хочет видеть мама, а получается не всегда, вот они и начинают врать. Так, говорите, врет? Инте-ресно, это мы проверим в конце эксперимента,.. Нет, нет, это я уже не вам, я о своем…
В ближайший вечер Галя поехала к Лиде.
— Не знаю, говорить или не говорить Ольге? Это действительно ужасно.
Лида молча крошила печенье.
— Интересно, — сказала она наконец. — Мы с тобой знаем это уже шесть лет, так мы Ольгу знаем лет десять. А они? Я начинаю с уважением относиться к науке.
— Шутишь? Какая мать не любит своего ребенка! Мало ли что Маша им наговорила и почему… Ольга, конечно, разбросанная, непоследовательная, любит себя ублажать, но такое — это слишком.
— Не знаю, какие у них там тесты и как на них отвечала Маша, думаю только, что из-за ерунды никто не стал бы с тобой разговаривать. Самое главное, я знаю, что это правда. И ты знаешь. Ольга не любит дочери. Она никого не любит. Не умеет. На себе «зациклена». Знаешь, не говори ей ничего, она нас слушать не будет. Пусть с ней чужой человек поговорит.
Они долго еще вспоминали вместе прожитые годы, Ольгину «веселую»жизнь, Машино заброшенное детство, и Галя все больше утверждалась в мысли, что психолог и Лида правы.
— Кстати, что она сказала тебе о Варе? — спросила наконец Лида. — Слишком многого требуешь? А что, похоже на правду. Тебе всегда надо, чтобы она была лучше всех, будто ты из нее сделала орудие собственного честолюбия. Я не против английского, хореографии, студий и всего прочего, но когда у нее что-то не получается, ты ужасно злишься. Она просто обязана быть такой, как ты хочешь, и тебе иногда как будто даже не интересно, какая она есть, со всеми своими детскими слабостями. Немного бы побережнее и потеплее…
Они говорили долго, и Галя уехала домой на последнем автобусе.
Что же, собственно, произошло?
В тесте-лесенке, о котором мы уже говорили, никто из детей не поставил себя ниже средней ступеньки. Обычно выбирали или первую или вторую ступеньку — «очень хороший». Одна Маша указала на среднюю. И за себя, и за маму, и за воспитательницу, и за товарищей она выносила себе самую скверную оценку из возможных (ниже средней — уже невозможно, уже патология).
У психолога вырвался совершенно непротокольный вопрос:
— Кто же тебя любит?
Маша долго думала, низко опустив голову, потом выпрямилась и с облегчением выдохнула:
— Моя подруга Катя меня любит.
Она имела в виду Лидину дочь Катю, добрую и ласковую девочку, которая прощала ей все ее выходки, но с которой они встречались не так уж часто.
Что в этом так встревожило психолога? Маша довольно точно оценила себя и сама, и за всех, кто так или иначе был с ней связанна правильная самооценка, как мы недавно говорили, свидетельствует о ранней зрелости, тут радоваться надо, а не тревожиться…
Психологи считают, что для нормального развития человека во всех отношениях: физическом, психическом и интеллектуальном, для благоприятного эмоционального фона, на котором происходят все крупные и мелкие события нашей жизни, просто необходимо, чтобы «образ себя» был у человека хорошим, чтобы он хорошо относился к себе самому, видел себя именно Буратино, а не Карабасом.
«Образ себя», ядро личности во многом определяют судьбу человека, его отношения с другими людьми, его успехи и неудачи. Американский социальный психолог Т. Шибутани пишет о том, что человека с достаточно высоким уровнем собственного достоинства (с довольно высокой самооценкой, с положительным «образом себя» — все это близкие понятия) можно узнать, даже если он кажется скромным:
«Он руководствуется своими собственными стандартами, стараясь в то же время не оскорблять окружающих; он не очень разочаровывается, когда другие с ним не согласны; он не ищет оправдания и не занимается самобичеванием; он обращается с другими людьми уважительно и как с равными независимо от их социального статуса; он не сомневается в своей способности помочь окружающим и старается это делать; он не предполагает, что другие будут его автоматически отвергать; он не робок, не чрезмерно застенчив… Такой человек подходит к самому себе, предполагая, что он заслуживает понимания и уважения…»
Не правда ли, несколько неожиданная характеристика тех, о ком мы можем сказать в минуту раздражения: «Много о себе мнит!» Мы как-то привыкли к мысли, что хорошее отношение к себе редко сопровождается хорошим отношением к другим. Но в том-то и дело, что, как продолжает Шибутани, «те, кто очень самоуверен и властен, лишь компенсируют укоренившееся чувство неполноценности» — ущербность «образа себя», усвоенного еще в детстве.
Людей со сниженной самооценкой психологи считают явно неблагополучными.
«Образ себя» ребенок начинает лепить с трех лет — с того момента, как, вглядываясь в зеркало, впервые вглядывается в себя, окончательно выделив себя из окружающей среды. Сначала он просто присваивает слова, услышанные о себе от мамы. «Какой ты?» — спросили однажды у четырехлетнего малыша. «Я — мамино солнышко и всегда одеваю шарф», — серьезно и гордо ответил он (очевидно, с шарфом все-таки были проблемы, и поскольку они вызывали много шума, ребенок решил, что самое похвальное качество на свете — покорно подставлять шею перед, выходом на улицу).
Представление о себе стремительно обрастает деталями, а берутся они прежде всего из нашего отношения
к ребенку, из наших оценок. Из «господи, свалился ты на мою голову!», сказанного в глубоком и искреннем раздражении, из «возьми, что хочешь, только отстань!», из «опять ты болтаешься под ногами, пошел бы куда- нибудь, занялся бы чем-нибудь». Почти каждый из нас хоть раз говорил это детям, но чаще всего они не слишком обращают внимание на такие слова, потому что наше минутное раздражение или полная поглощенность чем-то своим в другие минуты с лихвой компенсируются полной душевной близостью и искренним интересом к маленькому человеку, любовью и лаской. Если же такой компенсации нет, из всех этих как бы случайных реплик и обмолвок ребенок выносит убеждение, что он в тягость, что может только мешать.
Потребность каждого из нас в положительном «образе себя» зиждется на другой острейшей потребности, которая просыпается в нас с первым криком, — чтобы нас любили. Ребенок приходит в этот мир абсолютно беспомощным; единственная гарантия его жизни — любовь матери, привязанность любого взрослого, взяв-шего на себя заботу о нем.
Лишение материнской любви именно потому, что оно являет собой прямую угрозу существованию маленького человека, вызывает в нем глубокий стресс и серьезную задержку развития. В детской психологии есть понятие: «госпитализм». За ним — образцовое содержание младенцев и малышей от нуля до трех лет, лишенное всякой эмоциональной теплоты. Госпитализм известен всем детским психологам мира, когда-либо бывавшим в приютах и Домах ребенка. Советские психологи проводили специальные исследования в Домах ребенка, куда попадают из роддомов физически здоровые, нормальные дети, родители которых от них отказались или по каким-то причинам некоторое время не могут взять их к себе. Психологи обнаружили, что уже во втором полугодии жизни психологическое развитие этих детей резко замедляется. Больше всего они отстают от семейных, «маминых» детей в способности ориентироваться «на глаз и на слух» (замедление зрительных и слуховых ориентировочных реакций), в способности понимать речь взрослых, в развитии активной речи, в действиях с предметами. Недостаток любви (аффективно-личностных, или эмоциональных, контактов, как говорят об этом психологи) и внимания, отсутствие чувства защищенности и опоры, которое может дать только любящий взрослый, — все это бьет прежде всего по зачаткам интеллекта.
Госпитализм — крайность, ярко иллюстрирующая закономерность. Пятнадцать лет педиатры с кафедры физиологии Центрального института усовершенствования врачей следили за годовалыми детьми, поступающими в самые обыкновенные московские ясли. Почти у всех детей этот переход из теплых маминых рук в ясельный манеж вызывал стресс. Стресс обычно наступает через несколько часов или несколько дней, но наступает часто: малыш начинает плакать, отвергает лучшие игрушки, кричит при попытке приблизиться к нему других малышей или взрослых. Те, кто еще не умеет ходить, забиваются в угол манежа и вообще предпочитают закрытое (тем самым как бы защищенное) пространство.
У всех детей, за которыми велось наблюдение, нарушался сон, аппетит, они прекращали лепетать (а это — начало речи) и переставали быть подвижными. У них резко возрастал уровень норадреналина в крови, что всегда сопутствует внутреннему состоянию напряженности и тревоги.
Все это постепенно восстанавливалось (медленнее всего начатки речи) в случае легкой адаптации дней за двенадцать, средней — за тридцать-сорок, тяжелой — за шестьдесят и более дней до полугода. До полугода теряли дети в развитии по всем известным науке пока-зателям, кроме двигательных реакций. Полгода в жизни детей этого возраста — срок огромный.
Причем малышей, переносящих этот «ясельный стресс» особенно тяжело (тяжелая адаптация), ни много ни мало — двадцать процентов. Это подтверждено другими исследованиями в СССР и в ГДР. Пятая часть детей будет обречена на такую тяжелую адаптацию всю жизнь — с большим трудом дастся им переход из яслей в детский сад, из детского сада — в школу и так далее.
Да, говорят исследователи, надо готовить детей к яслям: заранее приучать их к ясельному режиму, учить самостоятельно есть, в нужный момент подавать сигналы и прочее. Но самый чувствительный удар для малыша — это дефицит эмоциональных отношений со взрослым, дефицит любви.
Многолетнее большое и очень серьезное исследование доктора психологических наук М. И. Лисиной, возглавляющей группу ученых в Институте общей и педагогической психологии АПН СССР, подтверждает: все — физические, психологические, интеллектуальные — способности и навыки ребенка на всех этапах его по крайней мере дошкольного развития формируются в общении со взрослым, и они будут формироваться наилучшим образом, если отношение взрослого полно любви к маленькому человеку.
Простите за нескромный вопрос: вы любите своего ребенка?
Не улыбайтесь саркастически и не торопитесь с ответом.
— Как ты думаешь, мама тебя любит?
— Не знаю, она мне об этом не говорила.
Такой разговор состоялся у психолога Веры Григорьевны Щур с одним из ее подопечных, когда она исследовала связь между представлением ребенка о себе и отношением к нему взрослых. Исследование велось в московском детском саду-пятидневке, и детей для него не отбирали ни «на жадность», ни «на несправедливость», брали всех подряд, обыкновенных и разных.
Перед детьми поставили все ту же лесенку, только на сей раз именно поставили — деревянную, и ступеньки раскрашены в разные цвета, а посередине.— ярко-красная площадка «средних», отделяющая «хороших» от «плохих». И человечек был — маленький, деревянный, его можно было ставить на любую ступеньку. Очень всем понравилось.
Конечно, большинство детей, как и в нашем эксперименте, на вопрос: «Куда ты себя поставишь?» — водружали человечка на самый верх. В крайнем случае на одну-две ступеньки ниже. Но, разумеется, на «хорошие».
Все прекрасно. Окруженные теплом и заботой, утопающие в маминой любви, дети обеспечены той эмоциональной опорой, которая так необходима им для жизни и для развития…
Но подождите, вопрос второй: «Как ты думаешь, куда тебя поставит мама?»
Только половина детей ставит человечка на ту же самую ступеньку, на которую сами себя определили. Мнение о себе остальных расходится с маминым. Увы, как правило, сами о себе они думают лучше, чем, по их мнению, думает о них мама.
Но и к первым, адекватным, как их назвали психологи, к тем, чье мнение о себе, как они считают, совпадает с маминым, стоит приглядеться. Среди них есть дети действительно благополучные: развитые, уверенные в себе, легко и хорошо вступающие в контакт с любым окружением.
— И ты что, всегда такой хороший, такой самый- самый лучший и тебя даже упрекнуть не в чем?
— Да нет, я иногда балуюсь, но мама меня все равно сюда поставит, потому что любит…
Но вот сидит перед психологом девочка в драных колготках, в грязном платьице.
— Я хорошая. И мама меня сюда, на самый верх поставит. Мама меня очень любит, знаете, как она меня любит! Она меня в зоопарк водила.
Не было никакого зоопарка. Семья крайне трудная: отца нет, мать пьет, ребенок совершенно заброшен. Вот вам и «адекватность»…
Некоторые из тех, кто полагает, что и мама, и папа, и бабушка, и воспитательница в детском саду считают их самыми лучшими, просто инфантильны для своих шести-семи лет. Все, что они могут сказать о себе, сводится к двум словам: «Я хорошая (хороший)». Никаких обоснований, никаких развернутых формулировок, слабая ориентация в отношениях с людьми и между людьми. «Хорошая», и все тут.
Чуть меньше половины —- дети, которые поставили себя выше, чем, как они полагают, поставили бы их мамы. На первый, самый поверхностный взгляд тут нет ничего особенного, вызывающего тревогу. Очень редко ребенок ставил себя «за маму» на любую ступеньку ниже красной площадки; значит, мама все-таки признает его «хорошим», только относится к нему более критично, чем он сам, — что ж тут такого, вполне естественно и даже правильно.
Это было бы действительно так, если бы каждый передвигал фигурку по лесенке сам за себя, то есть если бы сама мама «выставила» своему дитяти оценку чуть ниже, чем он сам (впрочем, даже это проблематично: а для кого ж тогда мы самые лучшие в мире?) Но расхождение оценок замечено ребенком, осознано им и несет для него совсем иной, страшный смысл. Дело в том, что только верхняя, «самая-самая» ступенька есть для него символ любви; вторая, третья сверху, уже безразлично какая (но, правда, не ниже красной площадки, там — совсем плохо и страшно, там — патология, если бы он сам себя туда поставил) означает, что ребенок уверен: его не любят.
Вот послушайте:
— Мама меня сюда поставит (на третью сверху), потому что я балуюсь и мешаю ей. И плохо засыпаю вечером.
— У тебя есть братик или сестренка?
— Есть сестренка, ей один месяц всего.
— Куда бы ее мама поставила, как ты думаешь?
— Конечно, сюда (на самую верхнюю ступеньку), ведь мама ее любит…
Обоснования, почему мама поставила бы свое дитя ниже, чем он сам, часто отражают постоянные упреки взрослых, но часто совершенно случайны, порой фантастичны, как и обоснования высшей оценки, которую ребенок ставит себе сам:
— Меня сюда, потому что я хорошая, не играю в спички.
— Потому что я не балуюсь.
— Потому что я не жадная.
— Мама меня ниже поставит, потому что я много разговариваю.
— Мама меня сюда поставит, потому что я на кровати прыгаю, а мама и бабушка мне это не разрешают.
Не думайте, что и сами оценки, выставленные «за маму», случайны, ситуативны, отражают вчерашний скандал из-за кровати. Повторные опыты, проведенные с теми же детьми через месяц, показали: обоснования могут быть случайны, оценка же не меняется, она несет в себе устойчивое ощущение ситуации.
Часто она связана с появлением второго ребенка: «Мама теперь меня не любит». Но, как правило, шестилетний человек осознает своего брата или сестренку причиной маминого охлаждения только первое время; потом причина забывается и доводы, как вы слышали, могут приводиться любые.
И вот малыш, только что ставивший себя на самый верх лесенки, тут же заявляет:
— Мама меня сюда поставит. Я не люблю себя. Я всем мешаю, много говорю. Я болтаю целый день.
— Я не люблю себя, потому что я маму и папу люблю, а они меня не любят…
Все-таки позиция «на верхней ступеньке» обязательно должна быть подкреплена кем-то из взрослых. Чаще всего это папа или бабушка. Интересно: бабушка — если она не живет с семьей малыша, а приходит в гости. Когда же бабушка живет в доме, она зачастую дублирует маму и в сознании ребенка оценивает его точно так же. Ослабевает традиция, имевшая свой смысл: бабушки все прощают, все позволяют и любят всегда, несмотря ни на что. Такой эмоциональной окраски, возможности разрядиться, найти поддержку и успокоение ребенку сегодня, очевидно, не хватает.
Зато все чаще хорошее отношение к себе в ребенке поддерживает папа. Почти освобожденный от второго домашнего рабочего дня, он сохраняет силы, спокойствие и просто время для того, чтобы заняться ребенком или хотя бы проявить достаточную заинтересованность и доброжелательность. И выставляя себе «высший балл», дети часто ссылаются на мнение папы и ставят обычно свою фигурку «за него» и на ту же верхнюю ступеньку.
Но по-настоящему малышу нужна именно мама, мамина любовь — ее ничем не заменишь. Кстати, дети куда щедрее своих матерей: они чаще всего ставят маму на лесенке выше, чем, как они думают, поставила бы их она.
С папами — обратное соотношение: шестилетний человечек не прощает папе обид, пережитых мамой.
Папа поставил бы девочку на верхнюю ступеньку, она его — на одну из последних:
— Папа у нас пьет, мама очень расстраивается.
— Папа маму обижает, его сюда, низко…
Ну, а если ребенок полагает, что его никто не любит — ни мама, ни папа, ни бабушка с дедушкой? Тогда он цепляется за что угодно — за воображаемое мнение о себе двоюродной тети, приходящей в гости несколько раз в год, маминой знакомой, которая «со мной разговаривала», в крайнем случае за мнение товарища в детском саду или во дворе, желательно хоть чуточку старше его самого — для авторитетности…
— Меня тетя Таня любит. Она меня в театр водила и со мной разговаривала…
Было это год назад, мальчик не помнит, какой был спектакль и о чем они с тетей говорили, но помнит, что было очень хорошо, что есть все-таки на свете тетя, которая его любит. Тут не логика здравого смысла или математика, здесь логика необходимости выжить в раздраженном равнодушии близких. Эту часть детей психологи назвали «сопротивляющиеся».
Заметьте, с каким упорством дети повторяют: «Она (он) со мной разговаривала». Пройдут годы, и мама упрекнет свое дитя: «Я ли тебя не любила! Ходил всегда чистый, наглаженный, здоровенький, на рынок зимой бегала за яблоками, очереди выстаивала за мандаринами, каждую ложку в тебя впихивала — ты, знаешь, как плохо ел?!» Это все нужно с точки зрения других взрослых, с точки зрения врачей (кроме «впихивания», пожалуй). А ребенку не это нужно. Этого он не ценит и не этого ждет…
Обнаружилась в исследовании В. Г. Щур крохотная группа (пять процентов) совсем других «неадекватных»: мама их поставила бы, как они думают, на самый верх лесенки, а они сами — ниже, на вторую-третью ступеньку сверху.
Я все-таки иногда балуюсь…
Эти, по мнению психологов, самые благополучные. Ощущая твердую поддержку за спиной, на нее опираясь,
они уже выработали способность критически оценивать не только частные свои умения и навыки — это к шести годам все умеют, — а себя целиком, как личность. Наиболее развитые, далеко продвинутые дети, они в постоянном становлении и развитий. Они психологически уже опередили свой возраст.
Можете быть уверены, что среди этих детей нет кандидатов в наш эксперимент.
А мать, в представлении ребенка ставящая ему оценку ниже, чем он сам, своего ребенка, по сути, уже потеряла: через барьер отчуждения между ними с трудом будут проникать даже самые правильные слова. Так считает В. Г. Щур, и у нее есть к тому серьезные основания.
Образ бесконечной и самоотверженной материнской любви человеческая цивилизация бережно хранит, передает из поколения в поколение и предъявляет нам каждый раз как эталон, как норму, серьезное отклонение от которой неизменно воспринимается как патология — социальная или психическая. Но если мы будем до конца честны перед самими собой, мы вынуждены будем признать, что слишком часто «недотягиваем» до этого образца по недостатку душевных сил, по душевной лености, порой просто по неумению, ибо и любовь требует умения. В реальной жизни отношения родителей с детьми столь же сложны и многообразны, как и всякие отношения людей друг с другом.
Только в равноправных отношениях взрослых между собой есть система взаимных обязательств, невыполнение которых неизбежно влечет за собой санкции немедленные и неприятности весьма чувствительные. В отношениях же с детьми мы фактически бесконтрольны и позволяем себе быть занятыми, когда нужны нашим детям больше всего, позволяем себе превращать ребенка, скорее, в источник удовольствий, чем в объект усилий трудных и ответственных (баловать легче и приятней, чем воспитывать), или в орудие собственного честолюбия, или в поле для игры самолюбий и для самоутверждения, или, уставшие и задерганные, постоянно даем ребенку понять, что он для нас — источник ограничений, от которого мы не прочь были бы избавиться.
Человеку несвойственно заглядывать далеко вперед; социальные психологи высчитали, что ближняя зона нашего обзора для принятия решений — пять лет вперед и назад, а за двадцать четыре года уже никто не заглядывает. Поэтому, например, как они предполагают, многие курят, хотя прекрасно знают, что рано или поздно придется расплачиваться за эту слабость, — расплата слишком отодвинута во времени, чтобы принимать ее в расчет. Столь же недальновидны мы часто и в отношениях с детьми; когда же расплата приходит, мы начинаем обвинять своих выросших детей в том, в чем имеем право винить только самих себя…
«Безусловная любовь», о которой писал Шибутани, — это когда запрещено «я буду любить тебя, если ты…» Я люблю тебя всегда, несмотря ни на что. Однако я люблю тебя таким, каким себе представляю, я люблю в тебе Буратино, я верю, что ты — Буратино.
И конечно, требовать, чтобы ребенок вел себя соответственно. И разделять, поддерживать его радость от своей новой — буратиньей — ипостаси.
К сожалению, забота о нравственном и социальном здоровье детей не слишком одолевает многих родителей то ли из-за вечной их погруженности в сиюминутные хлопоты и невнимательности к детям, то ли потому, что заботы эти не почитаются чем-то важным и стоящим усилий. Исследователи из НИИ дошкольного воспитания Академии педагогических наук СССР спросили у ста тридцати двух воспитанников обычного московского детского сада: «Что тебе не разрешают делать папа, мама, бабушка и дедушка?» Оказалось, что большая часть запретов (во всяком случае, настолько внушительных, что дети их усвоили) касается безопасности ребенка (нельзя брать ножницы и спички, прыгать с дивана, подходить к газовой плите — подобные запреты составили чуть меньше половины всего, что вспомнили дети); второе место по частоте и «силе предъявления» заняли запреты, направленные на охрану вещей и порядка в доме (28 процентов), дальше — запреты, охраняющие покой взрослых (22 процента). А запреты явно нравственного порядка, регулирующие поведение ребенка за рамками семьи и требующие доброжелательности к чужим людям, бережности к природе, составили всего восемь процентов, образовав самую маленькую и слабую группу запретов.
Но если любящие взрослые будут постоянно предъявлять ребенку моральные требования, ссылаясь на яркие образы сказок, опираясь на самостоятельное признание и осознание каждого нравственного поступка и ни на секунду не лишая своей поддержки, — вот тогда у него не будет иного выхода, кроме как стать Буратино на самом деле. Потому что любовь и доверие мамы, друзей, любимой стоят неизмеримо больше, чем новая игрушка, победа, успех и власть.
Услыхав от Гали, продолжавшей усердно посещать психологические семинары, рассказ о лесенке, Лида заинтересовалась. Воскресным утром они с Катей долго и старательно раскрашивали разноцветными карандашами лесенку из семи ступенек. Нижнюю ступеньку — черным: тут самые плохие дети.
— А каким цветом верхнюю, где самые лучшие? Ты какой цвет больше всего любишь?
—- Голубой, — подумав, сказала Катя. — У меня глаза голубые. Красиво.
«Вот юная нахалка», — рассмеялась про себя Лида и покорно протянула дочери голубой карандаш.
— Ну-с, и куда ты себя определишь?— спросила она, когда! работа была закончена. — На какую ступеньку?
Катя уверенно показала на самый верх лесенки.
— А я куда бы тебя поставила, как ды думаешь? А папа? Баба Вера? Баба Тоня?
Палец неизменно упирался в голубую ступеньку. Это была правда, но она почему-то не слишком нравилась Лиде: что-то уж слишком все вокруг голубое. Может, дочка просто не соображает, кто как к ней относится? Лида усиленно вспоминала, с кем у Кати отношения были испорчены или хотя бы не такие однозначные.
— Тетя Галя? Тетя Оля? Тетя Женя?
При последнем имени палец медленно пополз вниз и застыл на средней ступеньке: дальняя родственница не любила детей, безуспешно убеждала Лиду, что та зря растрачивает свои силы и способности на дочь, и не раз заявляла при Кате, что та со временем ответит матери «черной неблагодарностью». Оценка опять была довольно точной: лично против Кати тетя Женя ничего особенного не имела и относилась к ней «никак», равнодушно, отстаивая только «принципы свободной женщины».
— Ну, а тетя в магазине, которая вчера на тебя накричала?
Палец мазнул по нижним ступенькам. Катя тут же отошла от стола и сказала:
— Мама, давай поиграем во что-нибудь другое…
А вечером они поссорились. Катя ушла играть во двор, не убрав за собой. Лида, вернувшись, из магазина, увидела полный беспорядок на столе, огрызок яблока на полу и свои часы, трогать которые не разрешалось, в кукольной коляске.
Вечером состоялся неприятный разговор о «чужих», личных вещах мамы и папы, которые нельзя брать без разрешения, о том, что каждый должен убирать за собой, иначе нечестно все валить на одного, и пусть он делает всю неприятную работу в доме (Лида вообще была склонна находить моральную подоплеку во всем, даже в таких вещах, как уборка). Поскольку такой разговор был, увы, не впервые, последовали санкции: ритуальная сказка на ночь была отменена.
Уже надев ночную рубашку, Катя неожиданно стала копаться на столе и вытащила листок с разноцветной лесенкой.
—- Ладно, мама, ты не будешь мне сказку рассказывать, ты мне только скажи, куда ты меня поставишь?
Лида вздохнула и честно показала на голубую ступеньку. Катя бросилась ее целовать и беспрекословно покорилась неприятной процедуре выключения света.
— А ты-то сама куда себя поставишь? — спросила Лида, уже выходя из комнаты.
— На среднюю, — полусонно ответила Катя.
В этой маленькой и обычной истории произошло все, чего так упорно добивались психологи от своих юных подопечных: уверенная в маминой любви и поддержке, Катя оказалась в состоянии оценить себя критически как бы со стороны и в соответствии с теми моральными требованиями, которые ей предъявлялись. Она уже понимала, что плохой поступок наносит ущерб «голубому» образу себя, вынуждает снизить самооценку.
К сожалению, это не значило, что отныне в Лидином доме воцарился идеальный порядок. Еще не раз ребенок не сумеет преодолеть соблазн нарушить норму (и эту и другие), как каждый из нас не находит в себе сил пре-одолевать множество мелких соблазнов. Но Лидиными усилиями в Кате формировался внутренний судья всех ее мелких (и не мелких) проступков, голос которого будет определять основную линию ее поведения.
Как удалось Лиде выработать это в дочери? Как без всяких психолого-педагогических консультаций она смогла добиться того, над чем так долго бились и будут еще биться специалисты? Если бы она могла это рассказать, не было бы нужды проводить исследования и писать эту книгу — у нее должен был бы быть другой автор. Во все времена вырастали люди добрые, честные, справедливые, умеющие предъявлять себе серьезные нравственные требования и выполнять их, так было и в те времена, когда никакой социальной психологии не было и в помине. Но никто не мог толком объяснить, как это получалось, в том числе и Лида.

САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ ПОБЕДА БУРАТИНО

Эксперимент можно считать удавшимся вполне: только единицы остались верными прежней манере поведения и никак не могли испортить статистику, и механизм освоения морали ребенком, по крайней мере один из таких механизмов, работающих в человеческой культуре, стал более или менее понятен.
Но статистика статистикой, а за каждой ее единицей – живая душа, Маша или Саша, со своими еще не понятыми и не учтенными до конца особенностями (а за каждой такой личной особенностью может таиться не познанная еще наукой закономерность). И «более или менее понятен» ученых тоже не очень устраивает.
Эксперимент продолжался.
Детям предложили сыграть в Тике и Трикс. Все девочки хотели быть Тике, одна Маша претендовала на роль коварной и находчивой злодейки. Она по-прежнему узнавала себя в Трикс, по-прежнему не видела в этом ни
чего ужасного и по-прежнему вела себя при разделе игрушек в полном соответствии с таким представлением о себе.
Но психолог предложил роль благородной Тике именно ей.
Дети быстро входят в роль. Маша, старательно выбивая коврик, вслух мечтала о цирковом представлении, и ей казалось в эту минуту, что на самом деле лучше цирка (в котором она была за свои шесть лет всего один раз) ничего на свете быть не может. Она онемела от бессильного негодования, когда обнаружилась подмена ковриков, действительно онемела, хотя, будь она Машей; нашлись бы и слова, и силы, чтобы «показать этой мерзкой девчонке»… Она радостно делилась мороженым с рыцарем из соседнего подъезда и, уже на ходу импровизируя, предложила кусочек кому-то, не имеющему отношения к игре. Она была в отчаянии, достав на пороге цирка трамвайные билеты вместо настоящих, но во всех дальнейших приключениях, восстанавливая справедливость, позволяла себе поступать только благородно.
Маша купалась в любви и участии, адресованных не ей, а взятой ею на себя роли. Впервые всем существом она ощутила радость от того, что она — хорошая, радость помогать и дарить, радость от благодарности ее партнеров, игравших столь же искренне. Это было практическое освоение новой роли, которую теперь ей, вошедшей во вкус, хотелось играть все время.
И на этот раз, распределяя игрушки, она отдала девочкам больше, чем взяла себе. На вопрос же экспериментатора, почему она сделала именно так, с возмущением напомнила: «Я же Тике!»
Между прочим, в конце предыдущего, «буратиньего», эксперимента специальным тестом Варю проверили «на лживость». Варя, уже осознавшая себя «настоящей Мальвиной», не солгала ни разу. Именно это интересовало психолога, в свое время обратившего внимание на Галину жалобу.
Это полностью подтвердило выводы, к которым пришла кубинская исследовательница психолог Мария Тереса Бурке-Бельтран. Параллельно с нашими психологами она полностью повторила «буратиний» эксперимент, воспользовавшись той же методикой, но несколько усложнив задачу. Для эксперимента отобрали детей не только жадных, но и лживых. Это установили как факт и на время об этом «забыли» — все шло точно по изложенной нами схеме, только вместо Буратино и Карабаса там фигурировали знакомые всем кубинским детям Белоснежка и Колдунья.
А когда перелом к справедливости произошел, кон-трольным тестом проверили детей «на лживость». Они перестали лгать. И в беседе с исследователями четко это объяснили: «Я — Белоснежка, а Белоснежка не врет».
Значит, с помощью психологического механизма, об-наруженного советскими учеными, формируется не одна какая-то. черта: склонность к справедливому дележу игрушек, например, как это было в данном эксперименте, или справедливость вообще, формируется основа нравственности как обобщенной характеристики личности, ; нравственное чувство и поведение. Действительно, не навык, не умение формировал преобразующий эксперимент, он преобразовывал личность, помогал ей осознать самое себя и на основе нравственных принципов вырабатывать стратегию поведения в самых разных ситуациях. |
Наш рассказ приближается к концу. Пора подводить итоги. Что нового принес наш психологический экспери- I мент? Что нового узнали от нас вы, читатели этой книги?
Что детям, как воздух, необходимы сказки — первые учебники добра и справедливости? Мы уверены: вы это знали и раньше.
Что каждый раз, когда ребенок преступает границы дозволенного в сфере морали, нарушает одну из известных ему нравственных норм, лучше всего, чтобы он сам признал свою вину, сам ее сформулировал и ужаснулся содеянному? Но такой совет вы могли бы получить от любого опытного педагога или умного воспитателя.
Что ребенок не может нормально жить и развиваться во всех отношениях, в том числе в нравственном, без нашей — взрослых, маминой — любви и заботы? Так неужели есть люди, которые в этом сомневаются и которым нужны научные аргументы для доказательства этого тезиса?
И пришлось бы нам признать, что результаты и выводы наши, мягко говоря, не новы, пришлось бы ограничиться скромной формулой «еще раз подтвердилось, что…», если бы не одно немаловажное обстоятельство, которое и содержит суть дела. Все, о чем мы только что говорили, было до сих пор разрозненным научным и житейским знанием о разрозненных факторах развития маленького человека. Став элементами одной системы, эти факторы дали эффект сильный и неожиданный.
И оказалось, что у сказок в этой системе свое особое место и своя роль: предъявляя ребенку парные эталоны добра и зла, нравственности и безнравственности в виде художественных образов, они пробуждают в нем напряженную эмоцию по отношению к этим эталонам и позволяют сопоставлять себя с ними, делая материалом для такого сопоставления не отдельные черты и поступки, а всю личность ребенка целиком.
Оказалось, что в этой системе самостоятельная оценка своего поступка тоже наполняется особым смыслом: такая оценка и есть психологически сложная операция сопоставления не просто поступка с эталоном, но себя в реальной конкретной ситуации с идеальным образом себя-Буратино, себя-Золушки. Ребенок нуждается в помощи взрослого, для того чтобы решиться на эту операцию, но проделать ее он должен сам.
Наконец, оказалось, что безусловная любовь и поддержка окружающих (прежде всего «ближних взрослых», мамы), их вера в лучшее в ребенке и в то, что это лучшее всегда может в нем победить и утвердиться, — необходимое условие для того, чтобы это действительно произошло. Конечно, одной любви мало, если ребенок лишен ориентиров добра и зла или эти ориентиры слишком абстрактны и ничего не затрагивают в его душе. Конечно, одной любви мало, если она недостаточно требовательна и не помогает ребенку овладеть психологически трудной операцией соотнесения собственных поступков с этими ориентирами. Но без твердой опоры на любовь ближних взрослых ребенку крайне сложно овладеть этим навыком —- у него просто может не возникнуть желания стать хорошим, если от него никто этого не ждет.
А стоит ли нам так уж беспокоиться, так нетерпеливо ждать и ловить последнее слово науки и так связывать
с этим словом свою родительскую тактику? Пока они, ученые, ищут, спорят, сомневаются, все идет своим че-редом: социально-психологический механизм культуры работает сам по себе и не нуждается, кажется, ни в каких советах и улучшениях.
Например, из девяноста самых обычных мальчиков, воспитанников старших групп самых обычных детских садов, психологи для своего эксперимента отобрали только двадцать — остальные не годились по причине своей явной склонности к справедливости.
Давайте на них полюбуемся.
Только восемь человек из семидесяти отдали товарищам больше игрушек, чем оставили себе, без всяких воздействий. В других отборочных испытаниях для девочек среди них оказалась пятилетняя Катя, дочь Лиды. Конечно, альтруизм —- не массовое явление, но многим было бы приятно, если бы их дочь или сын оказались в этом числе. Еще девятнадцать мальчиков из семидесяти разделили игрушки совершенно поровну.
Сорок три человека хотели разделить поровну, но не допускали возможности хоть в одной партии дать другим больше, чем себе. И наконец, пятнадцать детей, за ширмой забиравших себе от двух третей до половины всех игрушек, «посправедливели» только на глазах товарищей, когда ширмы были сняты.
Значит, только двадцать пять из них можно счесть действительно благополучными. Но и с этим выводом не будем пока торопиться.
Новый опыт для семидесяти таких же, как они, юных справедливцев. На двух столах два набора игрушек, игрушечной техники или кукольной одежды. Делить ничего не надо, все уже поделено. В одном наборе три кучки совершенно одинаковых и равноценных. В другом одна кучка числом игрушек явно превосходит две другие. Ты можешь сесть к любому столу. Сядешь к первому — у тебя будет ровно столько же, сколько у твоих партнеров. Сядешь ко второму — попадешь в явно выигрышное положение.
Восемьдесят процентов детей, во всех предыдущих испытаниях проявлявших в той или иной мере тяготение к справедливости, но не проходивших через преобразующий эксперимент, не выдержали этого искушения. Когда моральный выбор был им предъявлен, так сказать, в чистом виде, когда решение надо было принимать сразу и последствия его были столь наглядны, большинство детей оказались неспособны сделать этот выбор правильно, в соответствии с нормой, которую они знали, проповедовали и в основном придерживались на практике.
Впрочем, чего же мы хотим от пяти-семилеток? Их даже как-то неловко называть «справедливыми» или (тем более) «несправедливыми» -— так и хочется оба слова взять в кавычки.
Дети довольно рано начинают понимать что к чему. Иногда просто поражаешься их умению сочетать собственные интересы с нашими требованиями, которые этим интересам противоречат.
Полуторагодовалая девочка направляется к незнакомому малышу, держа в вытянутой руке голубого мишку. «Какая хорошая девочка, — умильно поет малышовая бабушка, — она несет тебе мишку поиграть». Малыш сообразительнее: он тут же выставляет вперед руку с утенком в красной шляпе. Деловито и молча совершив обмен, дети теряют друг к другу всякий интерес (для интереса еще рано — в полтора года дети не нужны друг другу).
Вот это мы получаем прежде всего в ответ на наши моральные претензии к детям: не отбери, отдай. Быстро сориентировавшись, они в этом случае (прямо скажем, далеко не худшем, поскольку тут моральные претензии предъявляются сразу, недвусмысленно, без скидок на возраст) не устраивают больше скандалов, обходятся без применения физической силы и не рискуют нашим расположением: они устраивают обмен. Все просто, хорошо и удивительно благопристойно.
Только при чем здесь нравственность?
Этому в науке даже есть специальное название «социальная адаптация». Приспособление к социальным условиям среды, освоение такой программы действий, чтобы по возможности и волки были сыты, и овцы целы.
После разочарований, которые принесли первые серьезные исследования в области психологии морали в начале века, социальные психологи в основном сосредоточились на изучении социальной адаптации. И некоторую «подмену предмета» заметили не сразу. Перелом произошел в пятидесятых годах, когда были осмыслены нравственные последствия немецкого фашизма. Это заставило провести четкую грань между внешней социализацией, или социальным приспособлением, и внутренним моральным развитием и моральной зрелостью.
Социально-конформные — это те, кто лишь внешне принял моральные нормы примерно так же, как привычку по утрам стелить постель и здороваться при встрече. Принял, потому что «все так делают», принял под давле-нием социального контроля окружающих.
Есть четкая грань между таким социально-конформным и действительно нравственным человеком.
Первый оценивает допустимость или недопустимость поступка, оглядываясь на поведение других людей. Для второго критерии оценки — в категориях добра и зла, в нравственных идеях и принципах, которые они исповедуют независимо от отношения к этому бли-жайшего своего окружения. «Инстанция», выносящая окончательный приговор-оценку, для социально-кон-формного —- опять-таки другие люди, ибо собственной системы оценок у него нет. Для человека нравственного «высший судия» — он сам, его совесть. Первый боится внешних санкций, только извне может прийти для него расплата за исполнение желаний. Для второго гораздо важнее санкции внутренние, упреки все той же совести.
В Лидином доме жил мальчик с явной задержкой в развитии. Ему было семь лет, но он с трудом говорил, совершенно не умел составлять фразы, по уровню интересов и навыков отставал даже от пятилетней Кати. Лида жалела его и часто брала с собой на прогулки. Мальчик, очевидно, был заброшен; дети во дворе не хотели с ним играть, и он очень привязался к Кате.
Как-то раз они гуляли по первому снегу, и мальчик протянул девочке комок снега.
— Тебе. Подарок.
Катя, как и все дети мира, встрепенулась на волшебное слово «подарок». Но поняв, что так именуется всего лишь снежок, фыркнула:
— Мамочка! Он мне снег подарил. Ты представляешь?!
И отшвырнула снежок. Мальчик растерялся и убежал.
Лида потемнела, но ничего не сказала. А вечером, на сон грядущий Катя получила от нее новую сказку о бедном принце, у которого ничего не было, но который очень любил маленькую принцессу и очень хотел ее порадовать. И тогда он подарил ей снежинку — настоящую снежинку, холодную и прекрасную. Но глупая и жестокая принцесса ничего не поняла. Она закричала: «Твоя снежинка растаяла, ты замочил мне перчатки!» И убежала. Принцу было очень больно и обидно. Он заплакал. Больше он не подходил к маленькой принцессе никогда, никогда.
Катю не пришлось спрашивать, на кого она сегодня была похожа. На следующее утро она подошла к мальчику и сказала:
— Ты меня прости, пожалуйста, я вчера была глупая. Ты мне очень даже хороший подарок сделал. Снег ведь красивый. Выходи вечером погулять, я тебе тоже подарю что-нибудь, что никто не дарит. Я спрошу у мамы, она придумает,..

Мальчик, кажется, забыл вчерашнюю историю и не понял, о чем Катя говорит. Но беседовали они долго и дружелюбно.
А эксперимент продолжается.
Утверждение: у хороших людей, как правило, вырастают хорошие дети верно хотя бы потому, что невероятно трудно (возможно ли?) научить ребенка тому, чего нет в нас самих. Вы действительно хотите, чтобы ваш сын вырос честным, благородным, смелым? Положа руку на сердце — какое место занимают эти доблести в вашей системе ценностей? Сколько «невинных» обманов вы себе прощали? И не вы ли недавно поступились благородством ради благополучия? А если честно, можете ли вы назвать себя смелым человеком? Чтобы научить дочку шить, матери неплохо бы самой этому научиться…
И все-таки снова и снова мы вспоминаем «отдельные случаи», когда у хороших людей, в хорошей семье вырастали скверные дети. Или — обычный довод в подобных разговорах — в одной и той же семье выросли совершенно разные дети: один добрый, честный, ответственный, другой эгоист и вечный нахлебник. Второй довод на самом деле только кажется неопровержимым: дети росли в разных семьях, только первый из них — в семье с единственным ребенком. Между прочим, трагедия маминого охлаждения, как правило, падает на плечи первого, бывшего когда-то единственным, ребенка с появлением сестренки или братишки; младший реже проходит через это сильнейшее потрясение детства и уже одно это различие сформирует их разными людьми.
Итак, пункт второй: любите ли вы своего ребенка? Ведь как мы уже говорили, только при глубоком душевном контакте с ним можно передать ему свои ценности, свои представления о мире, о людях, об отношениях между ними.
Если вы — человек нравственный, если вы глубоко и искренне любите своего ребенка любовью безусловной и самоотверженной — все, что произошло в эксперименте, может произойти в вашем доме. Правда, еще одно «если»: если вы приложите к тому определенные усилия.

РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА

Кон И. С. Открытие «Я». М., 1978.
Корчак Я. Избранные педагогические сочинения. М., 1979.
Макаренко А. С. Лекции для родителей. М., 1969.
Моральный выбор. Под ред. Титаренко А. И. М., 1980.
Наука и нравственность. М., 1971.
Сухомлинский В. А. Родительская педагогика. М., 1978.

Софья Густавовна Якобсон
Ирина Владимировна Прусс
ПОСЛЕДНЯЯ ПОБЕДА БУРАТИНО
Главный отраслевой редактор Р. Д. Смирнова
Старший научный редактор О. Г. Свердлова
Младший редактор Е. Л. Калакуцкая
Художник В. А. Провалов
Художественный редактор Т. С. Егорова
Технический редактор С. А. Птицына
Корректор С. П. Ткаченко
ИБ № 6016
Сдано в набор 16.05.83. Подписано’к печати 08.07.83. А09730. Формат бумаги 70Х^00’/З2. Бумага тип. № 3. Гарнитура журнально-рубленая. Печать офсетная. Усл. печ. л. 3,90. Усл; кр.-отт. 8,124. Уч.-изд. л. 4,79. Тираж 457 800 экз. Заказ 2294. Цена 15 коп. Издательство «Знание». 101835, ГСП, Москва, Центр, проезд Серова, д. 4. Индекс заказа 832108. Ордена Трудового Красного Знамени Калининский поли-графический комбинат Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, г. Калинин, пр. Ленина, 5.

Педагогическая диагностика и вариативное календарно-тематическое планирование в электронном виде